Элизабет Гилберт - Происхождение всех вещей

— Моя дорогая Альма, разве можно так много ночей подряд проводить без сна? — спросил он.

— Я пользуюсь ночной тишиной, чтобы спокойно изучать книги, — отвечала она. — Надеюсь, я тебя не потревожила.

Амброуз взглянул на названия великих старых трудов, что лежали раскрытыми перед ними.

— Но ты читаешь не о мхах, — тихо проговорил он. — Почему тебя заинтересовали все эти книги?

Ей было трудно врать Амброузу. Она вообще не слишком хорошо умела говорить неправду, а уж его ей меньше всего хотелось обманывать. Поэтому ей ничего не оставалось, кроме как признаться, чем она занимается.

— Многое в твоей истории мне непонятно, — отвечала она. — В этих книгах я ищу ответы.

Он кивнул, но ничего не сказал.

— Я начала с Бёме, — продолжала Альма, — труды которого нахожу совершенно непостижимыми, а теперь вот перешла ко всем остальным.

— Я потревожил твой покой, — отвечал Амброуз, — своим рассказом о себе. Я боялся, что это может случиться. Пожалуй, мне не стоило ничего рассказывать.

— Нет, Амброуз. Мы с тобой самые близкие друзья. Ты всегда можешь довериться мне. И иногда даже потревожить меня. Мне делают честь твои признания. Но боюсь, что в стремлении лучше тебя понять я все сильнее погружаюсь в растерянность.

— И что эти книги поведали тебе обо мне?

— Ничего, — отвечала Альма.

Она невольно рассмеялась, и Амброуз вместе с ней. Она довольно сильно устала. Он тоже выглядел утомленным.

— Так почему сама не спросишь?

— Потому что не хочу сердить тебя.

— Ты никогда не сможешь меня рассердить.

— Но, Амброуз, мне не дают покоя все неточности в этих книгах. И я думаю о том, почему они не раздражают тебя. Бёме рассуждает так несвязно, так противоречиво, так сбивчиво. Он словно хочет запрыгнуть прямо на небеса силой своей логики, однако в логике его столько изъянов. К примеру, вот здесь, в этой главе, он пытается найти ключи, которые помогли бы раскрыть секреты, заключенные Богом в растения, упомянутые в Библии, — но как понимать все это, когда его сведения попросту неверны? Всю главу он размышляет на тему «полевых лилий», упомянутых в Евангелии от Матфея, разбирает каждую букву слова «лилия», ищет Откровения в слогах… но, Амброуз, ведь полевые лилии — неверный перевод! В Нагорной проповеди Христос не мог говорить о лилиях. В Палестине лишь два вида местных лилий, и оба чрезвычайно редки. Они не могли цвести так изобильно, чтобы заполнить собой целое поле. И вид их был вряд ли знаком обычному человеку. Христос, выступая перед аудиторией из простолюдинов, скорее всего, имел в виду распространенный цветок, чтобы его метафора была понятна слушателям. Поэтому он, вероятнее всего, говорил о полевых анемонах, возможно, Anemone coronaria , [42] Анемона корончатая. хотя мы и не можем быть уверены…

Она не договорила. Ее слова звучали слишком нравоучительно.

Амброуз снова засмеялся:

— Из тебя бы вышел прекрасный поэт, милая Альма! Я бы с удовольствием прочел твой перевод Святого Писания: « Посмотрите на полевые лилии: они не трудятся, не прядут; хотя, скорее всего, имелись в виду не лилии, а анемона корончатая; впрочем, мы не можем сказать со всей уверенностью, однако нельзя не согласиться, что и те и другие не трудятся и не прядут» . Что за гимн получился бы из этих строк, как бы он разнесся под куполом любой церкви! Хотел бы я послушать, как его поют прихожане. Но скажи, Альма, раз уж мы заговорили об этом, что ты думаешь об ивах вавилонских, на которые израильтяне подвешивали свои арфы…

— Теперь ты будешь меня дразнить, — сказала Альма; ей было и обидно, и приятно. — Думаю, скорее всего, это были тополя.

— А яблоко Адама и Евы? — спросил Амброуз.

Альма чувствовала себя глупо, но не могла остановиться.

— Или абрикос, или айва, — отвечала она. — Но видимо, все-таки абрикос, ведь айва не такая сладкая, чтобы привлечь внимание молодой женщины. Однако это точно было не яблоко. В Святой земле яблони тогда не росли, Амброуз, а дерево из Эдемского сада часто описывают тенистым и раскидистым, с серебристыми листьями, что подходит под описание большинства разновидностей абрикоса… поэтому когда Якоб Бёме говорит о яблоках, и Боге, и Эдеме…

Теперь Амброуз смеялся так, что ему пришлось утирать слезы.

— Моя несравненная Альма Уиттакер, — с великой нежностью проговорил он. — Ну и чудесный же у тебя ум! Кстати, этот опасный ход мыслей — именно то, чего так боялся Бог и что должно было случиться, когда женщина отведала бы плод с древа познания. Твой пример — предостережение всем женщинам мира! Тебе нужно немедленно прекратить умничать и взяться за мандолину, или штопку, или еще какое-нибудь бесполезное занятие!

— Считаешь меня нелепой, — заметила она.

— Нет, Альма, не считаю. Я считаю тебя удивительной. И тронут тем, что ты пытаешься меня понять. На такое способен лишь любящий друг. Однако еще глубже меня трогает то, что ты пытаешься понять — осмыслить рационально — то, что понять невозможно. В этих трудах нет точных принципов. Божественное начало, как писал Бёме, не имеет истока; оно непостижимо и существует за пределами земного опыта. Но это всего лишь разница между твоим и моим умом, моя милая. Я стремлюсь вознестись к Откровениям на крыльях, а ты уверенно ступаешь им навстречу на двух ногах, с лупой в руке. Я рассеянный бродяга, ищущий Бога на периферии, стремящийся найти новый способ познания. Ты же стоишь на земле и рассматриваешь предметы пристально, дюйм за дюймом. Твой способ более рационален и логичен, но я не могу изменить свой.

— Я действительно люблю во всем разбираться, и это ужасно, — согласилась Альма.

— Верно, любишь, хоть ничего ужасного в этом и нет, — ответил Амброуз. — Это естественное следствие того, что ты с рождения наделена столь исключительно упорядоченным умом. Но для меня воспринимать мир одним лишь рассудком — все равно что нащупывать во тьме лицо Господа в толстых рукавицах. Недостаточно лишь изучать, изображать, описывать. Иногда мне необходимо… совершить прыжок.

— Но Бог, навстречу Которому ты совершаешь этот прыжок, для меня непостижим, — заметила Альма.

— Но зачем тебе постигать Его?

— Затем, что я хочу лучше понять тебя.

— Тогда спроси меня прямо, Альма. Не ищи меня в этих книгах. Вот он я, сижу прямо перед тобой и готов рассказать тебе все, что ты захочешь обо мне узнать.

Альма решительно захлопнула лежавшую перед ней толстую книгу. Возможно, слишком резко, ибо та закрылась с громким хлопком. Она повернула стул, чтобы сесть к Амброузу лицом, сложила руки на коленях и проговорила:

— Мне непонятна твоя интерпретация природного мира, и это, в свою очередь, заставляет меня тревожиться за состояние твоего ума. Я не понимаю, как ты можешь не замечать противоречивые моменты или откровенную глупость этих дискредитированных старых теорий. По-твоему, наш Бог — великий и добрый ботаник, запрятавший в каждом виде растений на Земле ключи, способные сделать нас лучше, однако я не вижу тому убедительных доказательств. В мире столько же растений, которые могут нас отравить, сколько тех, которые могут нас излечить. Зачем, к примеру, твой ботаник дал нам лионию и тис, убивающие наших лошадей и коров? Где тут запрятан смысл?