Элизабет Гилберт - Происхождение всех вещей

А вот Альма не спала. Ночь была душной, и ей было неудобно так долго лежать на боку, а руку убрать она боялась. Шпильки и заколки в волосах вонзались в кожу. Плечо под весом тела онемело. Через некоторое время она все же высвободила руку и перевернулась на спину, но это было бесполезно: в эту ночь выспаться ей было не суждено. Она лежала одеревенев, широко раскрыв глаза; подмышки ее вспотели, а ум безуспешно подыскивал утешительное объяснение столь неожиданному и неблагоприятному повороту событий. Но объяснения она найти не могла, и утешения тоже.

На рассвете запели все птицы на Земле, пребывая в беззаботном неведении о ее беде. С первыми лучами солнца Альма позволила себе ощутить искру надежды и подумать, что, возможно, муж ее пробудится с рассветом и обнимет ее. Возможно, интимность, которой полагается совершаться между супругами, возникнет у них при дневном свете.

И Амброуз действительно проснулся, но не обнял ее. Он пробудился в одно мгновение, выспавшийся и довольный.

— Что за сны! — воскликнул он и, томно потягиваясь, вытянул руки над головой. — Давно мне не снились такие сны. Что за чудо — делиться энергией наших существ. Спасибо тебе, Альма! Что за день меня ждет! Ты тоже видела прекрасные сны?

Никаких снов Альма, само собой, не видела. Всю ночь она пролежала, не сомкнув глаз, чувствуя себя так, будто ее похоронили заживо. Но тем не менее она кивнула. Она не знала, как еще реагировать.

— Ты должна пообещать мне, — сказал Амброуз, — что когда мы умрем — и неважно, кто из нас умрет первым, — то станем посылать друг другу такие же вибрации через черту, отделяющую мертвых от живых.

И снова она тупо кивнула. Это было проще, чем попытаться поговорить с ним.

В оцепенелом молчании Альма смотрела, как муж ее встал и умылся из таза. Он взял со стула свою одежду и вежливо попросил разрешения удалиться в ванную комнату, откуда вернулся уже одетым, в бодром расположении духа. Что крылось за этой ласковой улыбкой? Альма не могла разглядеть ничего, лишь еще больше нежности. В нем не было ничего дурного. Он выглядел в точности как в тот день, когда она впервые его увидела, — милым, бодрым, полным энтузиазма двадцатилетним юношей.

Какая же она дура.

— Оставлю тебя в одиночестве, — сказал он, — и буду ждать тебя за завтраком. Что за день нас ждет!

Все тело Альмы болело и ныло от неудобства, смятения и тревоги. Окутанная ужасным облаком оцепенения и отчаяния, она медленно, как калека, поднялась с кровати и оделась. Взглянула в зеркало. За одну ночь она постарела на десять лет.

Когда Альма спустилась, Генри тоже сидел за столом. Они с Амброузом вели беспечную беседу. Ханнеке принесла Альме чайник свежезаваренного чая и бросила на нее пронзительный взгляд — такой, какого удостаиваются все женщины утром после брачной ночи. Но Альма отвела глаза. Она старалась, чтобы лицо ее не выглядело расстроенным или мрачным, однако ей не хватало моральных сил, и она знала, что глаза ее опухли. Внутри нее все словно поросло гнилью и плесенью. Мужчины, кажется, ничего не замечали. Генри рассказывал историю, которую Альма слышала уже раз десять: о ночи, когда в грязной таверне в Перу ему пришлось делить койку с напыщенным французиком, у которого был сильнейший французский акцент, но вместе с тем он неустанно повторял, что ни разу не француз.

— Чертов идиот все твердил: « Йа англиский !» А я ему: «Да никакой ты не английский, придурок, француз ты! Ты сам хоть слышишь свой треклятый акцент?» Но нет, чертов идиот продолжает: « Йа англиский! » Наконец я ему говорю: «Хорошо, скажи, как это возможно, что ты англичанин?» А он отвечает: « Да потому что у меня англиский жена! »

Амброуз все смеялся и смеялся. Альма уставилась на него, как на образец флоры.

— Если так рассуждать, — заключил Генри, — то я, к чертям собачьим, голландец!

— А я — Уиттакер! — добавил Амброуз, по-прежнему хохоча.

— Еще чаю? — обратилась Ханнеке к Альме, пронзив ее взглядом.

Альма резко захлопнула рот, осознав, что все это время тот был широко разинут.

— Спасибо, Ханнеке, с меня хватит.

— Сегодня заканчивается уборка сена, — заметил Генри. — Альма, проследи, чтобы все было сделано как положено.

— Разумеется, отец.

Генри повернулся к Амброузу:

— Женушка у тебя каких поискать, особенно когда надо что-то сделать. Работящий мужик в юбке — вот она кто.

Вторая ночь прошла так же, как первая, и третья, и четвертая, и пятая. Все последующие ночи были одинаковыми. Амброуз с Альмой раздевались каждый по отдельности, шли в постель и ложились лицом друг к другу. Он целовал ее и осыпал похвалами, после чего гасил лампу. Затем Амброуз засыпал сном заколдованной принцессы из сказки, а Альма лежала рядом с ним и безмолвно терзалась. Единственная небольшая перемена, произошедшая со временем, заключалась в том, что Альме в конце концов стало удаваться пару часов поспать беспокойным сном, но лишь потому, что организм ее просто давал сбой от усталости. Однако во сне ее преследовали мучительные кошмары; он чередовался с промежутками тревожных блуждающих мыслей.

Днем Альма с Амброузом были, как и прежде, спутниками в учении и созерцании. Он был увлечен ей, как никогда. Она же теперь выполняла свою работу автоматически и помогала ему с его занятиями. Он всегда хотел быть с ней рядом или, по крайней мере, как можно ближе. Ее смятения он, кажется, не замечал. Она же пыталась не подавать виду. Надеялась, что все еще изменится. Прошли недели. Наступил октябрь. Ночи стали прохладными. Но ничего не изменилось.

Амброуз казался таким довольным ситуацией с их браком, что Альма решила, будто сходит с ума. Ей хотелось растерзать его на части, но ему было достаточно лишь целовать один квадратик кожи под костяшкой среднего пальца ее левой руки. Может, она неверно представляла себе природу супружества? Или это какая-то уловка? В ней было достаточно от Генри, и одна мысль о том, что ее пытаются одурачить, выводила ее из себя. Но потом она смотрела Амброузу в лицо — а более неподходящее мошеннику лицо трудно было представить, — и ярость ее снова сменялась недоумением.

В начале октября филадельфийцы наслаждались последними днями бабьего лета. По утрам их встречало царственное великолепие прохладного воздуха и синих небес, дни были теплыми и солнечными. Амброуз был озарен вдохновением, как никогда, и каждое утро вскакивал с кровати, словно его выстрелили из пушки. Его стараниями в орхидейной зацвел редкий эридес душистый. Этот цветок Генри вывез много лет назад из предгорьев Гималаев, и он ни разу не дал ни одного бутона. Но недавно Амброуз достал орхидею из горшка, стоявшего на земле, и подвесил ее высоко на потолочные балки в солнечном месте, поместив в корзину из коры и мха, который постоянно смачивал. И вот внезапно, как вспышка, орхидея расцвела. Генри был в восторге. Амброуз был в восторге. Он зарисовывал цветок со всех сторон. Эридесу предстояло стать гордостью коллекции «Белых акров».