Эрнст Питаваль - Голова королевы. Том 2

— Ваше величество, когда я проходил вчера по галереям замка, вдруг услышал игру на лютне. То были удивительно приятные звуки, какие я слышал только на моей родине. Нежный, мелодичный голос пел под эту музыку, но то была не страстная песня юга, а задумчивая, глубокая печаль севера, в ней чудился свежий воздух дремучих сосновых лесов горной страны, что-то светлое и прекрасное, возвышенное и вместе с тем теплое.

— Однако вы совсем воодушевились? Но кто же это пел?

— Ваша новая фрейлина, леди Джэн Сэйтон.

— Ах, красавица с печальными глазами, кроткая сестра нашего отчаянного Георга Сэйтона? Мне, кажется, рассказывали, что она затмила перед одним из наших друзей веселые глаза своей сестры?

— Это я доверил вам тайну, ваше величество, когда вы обвиняли в непостоянстве лорда Роберта Сэррея. Я заподозрил, что тут что-то кроется, когда узнал, что он жил в Сэйтон-Наузе, и мне было нетрудно угадать имя той, которую лорд Роберт описывал красками пламенного чувства, тем более что он сообщил мне о своей безнадежной, несчастной любви.

— Так оно и есть, ему никогда не поладить с Георгом Сэйтоном. Когда они оба выступили с нами в поход против мятежников, то один шел в арьергарде, тогда как другому был поручен авангард. Гордость Сэррея не уступит ни в чем высокомерию Сэйтона. Сэйтон отвез свою сестру в Голируд, зная, что Сэррей избегает ее близости. Но где же находится теперь он? Мне не помнится, чтобы он просил отпуск.

— Он с необъяснимой поспешностью отбыл в Англию, говорят, до него дошли недобрые вести, и толкуют, будто дело идет о похищении одной девушки, близкой ему.

— Филли!… Значит, он напал на ее след?

— Рассказывают всякую всячину; по-видимому, лорд Лейстер обманул вас, когда уверял, что ничего не знает о похищении Филли. Однажды — мы стояли тогда как раз против мятежников — пришло известие о том, что в Лондоне распространился слух, будто королева Елизавета согласна отдать свою руку лорду Лейстеру. Тут граф Сэррей вскочил как ужаленный, и это могло подать повод к всевозможным подозрениям.

— Уж не думаете ли вы, что и Сэррей обожает нашу рыжеволосую сестрицу?

— Нет, она — дочь того, кто казнил его брата.

— Риччио, — воскликнула королева, и ее лицо внезапно озарилось благородным пылом, — я еще не обязана благодарностью этому человеку и желала бы видеть его счастливым, Наверное, и вам известно, что он любит Джэн Сэйтон?

— Произнесешь его имя, и леди Джэн тотчас вспыхнет румянцем, а леди Мария побледнеет.

— Как несчастливо поставлена женщина в любви! Ей приходится ждать, пока ее найдет тот, по ком томится ее сердце, и как часто ее чувство бывает непонято, или даже отвергнуто! Как часто увядает оскорбленное сердце в затаенной скорби.

— Ваше величество, — чуть слышно молвил Риччио, — женщина читает во взгляде мужчины томление его сердца, но его не осчастливит ни одна сладостная улыбка, если требования высокого происхождения запрещают ей выказать благосклонность ничтожному смертному.

— Нет, Риччио, — с жаром возразила королева, — если женщина и не решается выдать это словами, то мужчина все-таки должен почувствовать, дорог он ей или нет, не ропщет ли она на судьбу, поставившую сословные разграничения между ним и ею, и не говорят ли ему ее глаза: «Не требуй более того, что я могу тебе предложить!»

Риччио опустился на колени и покрыл руку Марии Стюарт поцелуями.

Парламент был открыт. Десятого марта 1566 года в него должны были поступить представления королевы, однако заговорщики решили опередить ее.

Накануне королева собрала в своей столовой круг приближенных. Она любила интимные вечеринки, ще и не вспоминали о королевском блеске и о стеснительном этикете. На них присутствовал обыкновенно только женщины, но в последнее время допускался и Риччио, размещавший приглашенных дам своими разнообразными талантами.

В покоях королевы раздавалось мелодичное пение Джэн Сэйтон под звуки лютни, когда Генрих Дарнлей под прикрытием темноты прокрался по усыпанному гравием двору к наружным воротам, приказал караульным отворить ворота, и отряд в полтораста человек солдат, приведенный Мюрреем и спрятанный им поблизости замка, проник в Голируд. Дарнлей сам провел этих людей в темный двор, куда выходили окна королевских покоев, и спрятал их в обширном сарае, после чего вернулся обратно в свои комнаты, где тем временем собрались заговорщики.

Для них не было тайной, что королева принимала Риччио в своем интимном кружке, что он был единственным мужчиной в обществе женщин, безусловно преданным ей, и теперь даже Дуглас не сомневался в том, что итальянец в своей роли был счастливее Кастеляра. Лорд Мортон потребовал, чтобы Риччио был арестован на глазах королевы и вздернут на виселицу после суда над ним. Но прочие единогласно решили умертвить его в присутствии государыни, хотя она готовилась в скором времени сделаться матерью.

В восемь часов вечера Дарнлей повел вооруженных с головы до ног заговорщиков по винтовой лестнице в спальню королевы, откуда было слышно каждое слово, сказанное в столовой. Дарнлей условился со своими друзьями, что сначала он один войдет в столовую, и лишь на его зов: «Ко мне, Дуглас!» — они должны прийти к нему на помощь.

В комнате королевы царило веселье. Глаза Риччио сияли, счастьем, он был безоружен, потому что ношение оружия составляло привилегию лишь дворянства. Но мог ли он стремиться к внешним почестям, когда все его сердце было переполнено блаженством от сознания, что он любим взаимно? Кажется, никогда еще между сердцами монархини и ее подданного не существовало такое чистое, но вместе с тем такое искреннее и близкое общение, как здесь.

Джэн Сэйтон пела песню о любви, ее сестра мечтательно уставилась взглядом в пространство. Мария Стюарт посмотрела в глаза Риччио и прошептала:

— Тоска о любимом существе приятнее самого упоительного счастья. Она не проходит, а остается вечно юной и таит в самой своей скорби величайшее наслаждение.

Вдруг двери королевской спальни отворились, и Дарнлей, вооруженный мечом, приблизился к креслу супруги.

Пораженная, Мария Стюарт вскочила с места и вдруг услыхала в спальне тяжелые шаги, приближавшиеся к портьере, она медленно отошла от нее — и на пороге показался лорд Рутвен, в латах и полном вооружении, бледный как призрак, с обнаженным мечом в руке.