Федор Зарин-Несвицкий - Тайна поповского сына

Еропкин был занят над каким-то чертежом. Не поднимая от него головы, он коротко спросил:

— Пиит Тредиаковский?

— Да, — чуть слышно ответил Василий Кириллович.

— Ну, так вот, господин пиит, — тем же тоном продолжал Еропкин, — изволь написать на сих же днях курьезное приветствие по случаю свадьбы шута-квасника князя Голицына с Бужениновой. Сам знаешь как, дабы было и смехотворно, и соответственно… Понял?

— Сиречь эпиталаму? — уныло произнес Тредиаковский.

— Ну, уж это черт вас знает что, а мне валандаться с тобою недосуг. Артемий Петрович разберет. Понял? Ну, вот и все, а теперь можешь убираться, — закончил Еропкин.

Тредиаковский низко опустил голову, поклонился и вышел. Униженный возвращался домой Тредиаковский. Денег у него не было, было жутко идти по пустынным улицам, а путь был немалый.

Он тяжело шагал, не раз останавливался, и слезы застилали его глаза.

Глубокой ночью вернулся он домой. Варенька и Сеня, удрученные и подавленные его рассказом, до самого позднего зимнего восхода солнца успокаивали его и возились с ним, ставя припарки и давая пить липовый цвет.

Когда на приеме у императрицы старый боярин Кузовин обвинял Бранта и был помилован, командир Измайловского полка, барон Густав Бирон пропустил мимо ушей подробности дела. В эти минуты он всецело был занят собою. Любовь к прекрасной Якобине так овладела им, что жизнь без нее казалась ему невозможной. Хотя Менгден и высказывала ему все знаки своего расположения, но последнее слово еще не было сказано, и вот в этот день наконец, решилась его судьба.

Робко краснея, в ответ на его пламенные мольбы юная Якобина шепнула ему: "Да".

Весь мир исчез из глаз бравого генерала. Что ему какой-то Брант, странный и смешной боярин, его страшный брат и даже сама императрица…

Не обратил он и должного внимания на вмешательство Волынского. Он был как в тумане.

Но когда он получил повторный приказ герцога немедленно доставить в Тайную канцелярию сержанта вверенного ему полка Павла Астафьева, обвиняемого в государственном преступлении, в вооруженном сопротивлении исполнителю монаршей воли, майору Бранту, он сразу вспомнил это дело.

Он вспомнил все, что говорил ему перед своим арестом Астафьев про Кочкарева, Кузовина и майора Бранта. Хотя голова его работала и тяжело, но при помощи Розенберга он понял, чего стоило вмешательство Волынского сержанту и Кочкареву.

В указе брата было упомянуто, что дворянин Кочкарев уже предан в распоряжение Тайной канцелярии.

Этот указ глубоко поразил барона. Каждый рядовой его полка, каждый офицер были ему дороги. Он знал их всех по фамилиям, по именам, знал достоинства и недостатки каждого и скорее готов был наказать провинившегося своим судом, но только не выдавать его из полка, а особенно в Тайную канцелярию, к которой он питал инстинктивное отвращение, а ее начальника презирал от всей души.

С самого первого указа герцога, относительно молодого Астафьева, барон решил не выдавать его в Тайную канцелярию.

Он подробно и откровенно расспросил обо всем своего сержанта. Павлуша совершенно правдиво передал ему случившееся.

Сам безукоризненно правдивый и доверчивый, хорошо зная дух и характер своих офицеров, среди которых он неустанно насаждал рыцарские понятия, генерал не усомнился ни в одном слове Астафьева и в душе одобрил его поведение, тем более что о Бранте и он сам слышал кое-что нелестное.

Но, не имея возможности игнорировать приказание Бирона и видя в поступке молодого сержанта все же нарушение дисциплины, он ограничился тем, что "вперед до особого расследования" посадил Павлушу под арест на гауптвахту.

Но второй указ со ссылкой на волю императрицы делал его совершенно беспомощным.

Воля государыни должна была быть исполнена во всяком случае, и притом немедленно. Это понимали и барон, и его умный секретарь. Оставалось одно: обратиться лично к герцогу и просить его замять дело.

"Ведь не зверь же, в самом деле, Эрнест, — думал Густав, — если у него не хватает немного сердца, то голова-то у него в порядке. Он не может не понять, что проступок молодого офицера не представляет государственной измены и заслуживает снисходительного к себе отношения".

С этими мыслями он отправился к брату во дворец.

Густав бывал у брата в последнее время довольно часто. Во-первых, как командир ближайшего к императрице полка с рапортами, потом обсуждал с ним условия вступления в столицу победоносных войск, парадом которых перед императрицей должен был командовать Густав, и еще для устройства своих личных дел по поводу его намерения жениться на Якобине Менгден.

Эрнест принял его, как и всегда, покровительственно-сухо.

— У меня просьба к тебе, — сразу начал Густав.

Герцог скривил губы и недовольно ответил:

— Денег нет. Наверное, что-нибудь для полка, либо новые казармы, либо приварочные. Ни один полк не стоит так дорого, как Измайловский.

Действительно, при каждой встрече с братом Густав ухитрялся что-нибудь выхлопотать для своего полка.

— На этот раз не то, — взволнованно проговорил Густав.

— Так что же еще? — хмуро спросил герцог.

Густав сейчас же со свойственной ему горячностью рассказал о деле сержанта.

При первых же словах его глаза герцога приняли привычное выражение непреклонной жестокости, и в ответ на просьбу брата о прекращении дела он холодно ответил:

— Этого не может быть.

— Но почему, почему, — взволнованно заговорил Густав, — да, конечно, я не спорю: офицер нарушил воинскую дисциплину, он не прав, я знаю это, его, конечно, следует наказать. Да, но только не Тайная канцелярия! О, только не она! — с искренним возмущением говорил Густав. — Тем более, — продолжал он, — что Брант дурной офицер, я кое-что тоже слыхал о нем в армии…

Глаза герцога сверкнули.

— А, вот как, тогда тем хуже для твоего сержанта!

Густав удивленно взглянул на него.

— Как так, почему? — с недоумением спросил он.

— А потому, — медленно ответил герцог, — что ты повторяешь слова Волынского. Чем больше будет вас на его стороне, тем хуже будет тем, кого вы защищаете…

— Но почему же, — воскликнул Густав, — почему императрица простила старика Кузовина, а он больше виновен, чем Астафьев и Кочкарев. Где же справедливость?!

— Справедливость, — с едва заметной усмешкой начал герцог, — справедливость там, где интересы государства. Брант назначен мною! Если сегодня я признаю, что назначенный мной начальник заслужил того, чтобы не исполнялись его распоряжения, изданные моим именем и именем императрицы, то завтра в десяти местах признают негодными поставленных мною людей, а через полгода настанет народный бунт. Но не в том даже дело… Что мне до какого-то сержанта Измайловского полка или каких-то саратовских дворян? В другое время я исполнил бы твою просьбу, но теперь!..