Федор Зарин-Несвицкий - Скопин-Шуйский

Скопин внимательно слушал.

— И порешили завтра утром прийти к тебе во двор, суда над воеводой просить.

— Ладно, — ответил Скопин, — а теперь позови-ка ко мне воеводу.

Когда Ощера вышел, князь снова углубился в изучение карты, не замечая времени. Приход Татищева оторвал его от занятий.

— Добро пожаловать, воевода, — произнес князь, — садись.

Татищев молча поклонился и сел на лавку.

— Почто звал, боярин? — спросил он, исподлобья глядя на князя своими мрачными глазами.

— Не долог будет мой сказ, — ответил князь, вставая. — Скажи, боярин, к кому мыслишь, к Василию или вору?

— Сам видишь, кому служу, — уклончиво ответил Татищев.

— Слушай, боярин, — после недолгого молчания начал Скопин, — весь народ обвиняет тебя в измене.

Татищев побледнел.

— И требует суда над тобой.

— Что ж, суди, — с кривой усмешкой проговорил Татищев.

— Я не буду судить тебя, — сказал Скопин, — тебя будут судить твои новгородцы.

Татищев встал. Краска залила его лицо.

— Пусть будет так! — начал он. — Ты, пожалуй, победишь на этот раз. Да, все тебе верно доложили… Всегда не любил я твоего дяди. Разве царь он? И теперь хочу ему одной гибели.

Он остановился, его свирепое лицо стало ужасно от выражения страстной ненависти.

— Боярин, — остановил его Скопин, — не ты ли с дядей сгубили первого Димитрия, а теперь ты мыслишь о бродяге, что его именем мутит Русь.

— Не мыслю, — ответил Татищев, — но готов помогать ему против дяди твоего.

Скопин с глубоким удивлением слушал Татищева. Его поражала такая смелая откровенность. Татищев не лгал, не оправдывался, он сразу понял, что его дело проиграно, и отважно принимал последствия своих поступков.

— Слушай, Михаил Игнатьевич, — начал Скопин, — больно мне, что в такую минуту злоумышлял ты на Русь. Сам знаешь, давно ли новгородцы хотели отдаться Тушинскому вору, непостоянны и легковерны они, и не простит тебе Русь, что вовлекаешь в гибель слабых сынов ее.

— Суди меня, — повторил Татищев, — но знай, что много в Новгороде моих людей. И вот тебе мой последний совет, Михаил Васильевич, хочешь судить меня, суди сам, не давай народу, чтобы смуты не завести, да и самому быть безопаснее. Сам сказал, непостоянны новгородцы.

Татищев произнес последние слова как угрозу.

— Кто винит тебя, тот и судить будет. И древнему Новгороду по старому обычаю подобает самому судить своих изменников… — ответил князь.

Мутный рассвет озарил бледные лица собеседников. С улицы донесся неясный шум, он рос, приближался, и в нем слышалась сдержанная угроза. И оба эти человека в одно время подумали: кому?

— Слушай, Михаил Игнатьевич, ты смел и умен, — начал Скопин, — забуду все, что знаю, поцелуй крест на верность, — и Скопин вынул свой нательный крест.

Татищев отрицательно покачал головой.

— Божий суд близится, решайся, боярин, ты слышишь? — взволнованно проговорил Скопин.

Несколько мгновений Татищев колебался, но, очевидно, мысль, что в толпе много его приверженцев и что он еще может натравить толпу на ненавистного князя и отторгнуть Новгород от ненавистного царя, одержала верх. Он тряхнул головой.

— Лучше ты бы подумал и решил, боярин, идти на своего дядю…

Скопин словно не слушал его слов.

— Ты погибнешь страшной смертью, — уверенно произнес Скопин. — Слушай, боярин, Бог тебе судья, я не выдам тебя народу, иди, спасайся, беги, если хочешь, в Тушино. Хочешь, я спасу тебя, а ты за это оставь Новгород.

Татищев колебался. Со двора уже слышался гул голосов. Вбежал бледный Ощера.

— Требуют тебя, князь, и воеводу.

Князь вопросительно взглянул на Татищева. Татищев увидел взволнованное лицо князя, и мысль, что князь боится, вдруг придала ему самоуверенности.

— Я иду к народу, боярин, — твердо проговорил князь и двинулся к двери. — Иди же, — добавил он, и всякий след волнения сбежал с его лица. Это было обычное его грозно-прекрасное лицо.

Толпа тесно наполняла просторный двор. Когда на крыльце показались князь с Татищевым, крики мгновенно смолкли.

— Новгородцы! — громко и властно начал князь. — Вы винили своего воеводу, вот он, судите его, он отдается на суд ваш.

За этими словами последовала зловещая тишина. Татищев взглянул на злобные, искаженные лица, на горящие ненавистью глаза, и его сердце похолодело. Он видел такие лица, когда сотни поляков гибли на улицах Кремля…

— Иуда! — нарушил тишину хриплый и злобный крик.

Это было словно сигналом. Крики, угрозы и проклятия слились в дикий рев. Татищев понял, что его приверженцы либо опоздали, либо испугались. Толпа дрогнула, двинулась вплотную к крыльцу. Татищев пошатнулся, его глаза с невыразимым ужасом впились в бледное лицо князя. Глаза князя смотрели холодно и спокойно…

— Боярин! — едва прошептал Татищев.

Что-то дрогнуло в холодном лице князя. Он сделал движение к Татищеву, словно желал взять его за руку, но было поздно. Несколько человек ворвались на крыльцо и, схватив, бросили Татищева в толпу. С диким ревом толпа подхватила свою добычу…

Скопин вернулся в горницы, вышел другим ходом и велел подать себе коня. В эту минуту ему доложили, что приближается немецкое войско.

— Пора! — торжественно произнес Скопин и, обернувшись на золотые главы Святой Софии, перекрестился.

— Дьяволы, сидячие грачи! — ругался Лисовский, бесплодно истощая свои силы под лаврой.

В числе самых отчаянных, готовых на все людей был у него в отряде Иван Петрович Темрюков. Он бежал еще из Тулы, составил себе отряд вольницы и, по-прежнему неистовый и свирепый, явился сперва в тушинский табор, где скоро прославился своими кровавыми набегами, и теперь появился под лаврой.

Даже поляки удивлялись его смелости, а также и тому, что такой родовитый русский боярин, православный, с таким упорным бешенством стремился на приступ родной святыни. Но Темрюков одинаково смеялся и над ксендзами и над попами. Среди ожесточившихся осаждающих он был едва ли не самым ожесточенным.

Казалось непонятным и обидным, как простые монахи могли держаться против таких смелых, хорошо вооруженных польских войск. Но в последнее время перебежчики говорили, что в лавре люди сотнями мрут с голода, от цинги и черной болезни, что нет уже почти ни зелья, ни снарядов. С другой стороны доходили тревожные слухи о победах Скопина, и Тушинский лагерь был охвачен тревогой.

Отчаявшийся Сапега приказал готовиться к общему приступу.

Едва ли не больше всех обрадовался этому Темрюков. Он хотел чего-то необычайного, чего-то грозного и кровавого…

Со стен монастыря было видно ликование в стане поляков. Сапега не удержался и приказал пустить целую тучу стрел на монастырские стены с письмами, в которых сообщал, что в ночь он назначил общий приступ.