Станислав Росовецкий - Самозванец. Кровавая месть

Для Безсонко тогда имена «Сопун» и «Марфа» были еще звуки пустые, потому и худые вести о них и о настоящей малой родине своей пропустил он мимо ушей. Одно его заботило, что оказался по рождению чужим всей той жизни, в которой воспитан. Тогда заплакал он и спросил:

— Так, значит, я теперь никогда не смогу становиться, как ты, выше дерева стоячего, ниже облака летящего? Не смогу кидаться выдернутыми с корнем дубами?

— Пожалуй, что не сможешь, сынок, — взглянул на него прямо своими безбровыми глазками названый отец. — Люди такого не умеют.

— И кто же я теперь? Как ты мог так поступить со мною, отец? — еще пуще зарыдал паренек, потому что понял тогда, что и мечту о красавице Зелёнке ему придется оставить.

— Да уж такой я! Уж такой уродился, хотел бы иначе что-нибудь сделать, да не могу! Изнутри так и подзуживает! Уж такой я! — Лесной хозяин всплеснул по-бабьи руками и скривился от боли. — И разве я, Безсонушка, не люблю тебя таким, каков ты есть, не люблю такое уродливое человеческое дитятко! У тебя же уши круглые! У тебя же вон из глаз и над глазами волосы растут! И не смей меня больше расстраивать — мне же еще на войну возвращаться!

— А сушеных грибов сколько на мальца каждую зиму уходит, а яблочек-сушек, и засцал ведь все вокруг! — попробовала всунуться в разговор глупая Вишенка, но Лесной хозяин ее шуганул.

— Спасибо, отец мой названый, за то, что кормил-поил, — поклонился Безсонко, глотая слезы. — Однако ты возвращаешь меня людям, но ничему человеческому не научил. Вот ты про какие-то «пищали» говорил, а я так ничего и не уразумел. Как же я теперь среди людей проживу, спрашивается? Если даже про такой пустяк не знаю?

А Лесной хозяин вдруг успокоился. Тыльной стороной ладони вытер слезы, тщательно высморкался: сначала с помощью большого пальца правой руки, потом задействовал большой палец левой. Подозвал к себе Безсонко, утер ему слезы, помог почистить нос. Поставил перед собою и закричал было, потом понизил голос. Безсонко понял, что отец не желает, чтобы бабы его услышали, и поневоле возгордился: никогда еще могучий Лесной хозяин не разговаривал с ним как со взрослым. Потом он только слушал и пытался мотать на ус сказанное отцом.

— Напрасно ты ревел, сынок. Мужчины так не поступают. Ты на меня посмотри — ужели я плачу когда? Да разве от смеха только. И еще не по душе мне, что ты горюешь, когда беда еще не пришла. Будто мы с тобою прямо сейчас расстаемся! Настанет пора идти тебе к людям — вот тогда и реви. А того лучше сядем мы с тобою, да и подумаем, как горю пособить. Ты дай мне только с супостатами разделаться! А что ты не знаешь каких-нибудь людских обычаев или не видел никогда огненного оружия, так это вовсе не страшно. Человеческая наука проста, всем человеческим знаниям может каждый ребенок научиться, если достанет у него времени и усердия. А если люди-учителя будут еще палкой бить, так вдвое быстрее выучишься.

— Палкой бить? — горестно изумился Безсонко и носом шмыгнул.

— Уж такой у людей обычай, сынок. Однако же и человеческие премудрости простые. Во всех их придумках никакой особой хитрости нет. Взять ту же пищаль, оружие огненного боя. Ты ее утром в первый раз увидишь, а к вечеру научишься уже и палить из нее.

— И узнаю, откуда в ней огонь берется?

— А вот это совсем необязательно! — ухмыльнулся Лесной хозяин. — Уж таковы люди. Для них главное, что пищаль стреляет и далеко бросает пулю. Твои сородичи пользуются вещами, вовсе не задумываясь о них. Разве мужику любопытно, откуда речка, хоть бы та же Клевень, течет? Он поставит на ней запруду и устроит себе мельницу. Говорю тебе, что всему, что умеют люди, можно научиться.

Безсонко исподлобья присмотрелся: отец улыбается загадочно. К чему бы это он клонит?

— Ты растерялся, сын мой Безсон, и забыл, что перенял от меня многие премудрости, для людей недоступные. Ты понимаешь язык каждой птицы, каждого зверя. Одно только вспомни: тебе сразу становится известно, о чем оповещает лес сорока, и нет нужды залазить на дерево, чтобы самому увидеть. Ты сумеешь подчинить себе волю зверей и домашних животных. Медведь по знаку твоему задерет твоего врага, а лошадь никогда от тебя не убежит. Ты знаешь полезные и вредные свойства каждой травы, каждого кустарника, каждого дерева. Ты слышишь запах воды за много верст, и ты чувствуешь, где текут подземные реки и где лучше выкопать колодец. Да мало ли! Вот я вернусь с войны, найду свободную минутку и научу тебя узнавать, что думают люди, когда с тобою разговаривают.

Если ты, сынок, будешь умницей, то будешь владеть двойным знанием — человеческим и нашим, лесным. Подумай об этом, и ты поймешь, что тебе грех жаловаться.

— Спасибо тебе, дорогой мой отец, — снова поклонился Безсонко. — Спасибо тебе большущее за науку.

— Вот и славненько, — заявил Лесной хозяин, подмигнул сыну и закричал по-прежнему: — Эй, бабы! Застегивайте на мне полушубок, наматывайте на меня кушак! Пришла пора вашему муженьку на войну возвращаться! Боюсь, как бы не застрелили иноземцы там без меня нашего бурого недотепу! А с тобою, Вишенка так называемая, я еще по-свойски разберусь!

И вот сейчас, лежа в приятной темноте пещеры, как некоего материнского чрева, напрягся внутренне Безсонко и ощутил, что в лесу прибавилось человеческих трупов, что Лесной хозяин и Медведь живы-здоровы и в безопасности. Горькие запахи горелого пороха, сожженной человеческой плоти и свернувшейся крови ударили ему в ноздри и сорвали с постели. Бесшумно обулся он, тихо откинул в сторону крышку-дверь. Пронзительный холод царил снаружи, и подумалось Безсонко, что вот так же покинет он когда-нибудь и родной лес.

И чернец Евстратий проснулся той судьбоносной ночью задолго до света. Он привык подниматься в этот час, чтобы успеть на заутреню, и не считал, в отличие от многих в монастыре, сию иноческую обязанность обременительной. Ох и славно же было, выходя из Успенской церкви, встретить, зажмурившись, первые лучи солнышка! Это при хорошей погоде, а в сумрачные дни можно было обернуться и полюбоваться красавицей церковью.

Скудно освещенная изнутри, она выныривала из ночи, как прельстительная русалка из чистой днепровской воды, она брала за сердце своей загадочной прелестью, которая, по мере того как трезвый свет дня побеждал тьму, сменялась сухою, строгой красою творения четырех греков, церковных мастеров, прилетевших из Царьграда на облаке. Сегодня ночь стоит темная, беззвездная, и рассвет, следственно, будет трудный, медленный. Да и есть ли на что здесь смотреть, когда развиднеется?

Отец Евстратий боялся теперь леса, как местности враждебной. Даже днем, под сияющим где-то над верхушками деревьев солнцем, когда выползал он из избушки по нужде, казалось ему, что дубы сплетаются ветвями-руками и надвигаются на него, чтобы закрыть ему путь назад, а узловатые их корни, будто огромные змеи, перекатываются под палой узорчатой листвой, норовя подставить ему подножку, и все в лесу, что только может рвать одежду, колоться и кусать, цепляет, вонзается и царапает. Ночью же из лесу, проницая непрочные стены избушки, накатывали черные волны ужаса, и боялся чернец ночью заснуть, чтобы не проснуться уже в аду.