Станислав Блейк - Кровавые сны

Место рядом с Никольским монастырем было выбрано неспроста: несколько лет назад царь Иван одарил этой обителью греческого архимандрита Прохора, доставившего в Московию чудотворную икону святого Николая Угодника. Поэтому здесь было множество греков-черноризцев, на фоне которых цвет кожи Феликса, иногда все-таки заметный под «язвами» и кровавыми «культями», не привлекал повышенного внимания. Правда, пришлось подраться на кулачках с другой шайкой, претендовавшей на прибыльное место внутри Китай-города. Бойцы Василька разбили несколько голов и вынудили пришельцев отступить, причем Феликс едва успел войти во вкус мордобоя , как все уже закончилось. После этого он заговорил с Васильком о том, чтобы стать, вместо нищего, нормальным разбойником, но тот пресек надежды ван Бролина.

— Приметный ты больно, Федька, — покачал косматой головой атаман, ухмыльнулся в бороду. — По тебе всяк узнает, чьи люди напали, а такого допускать не можно. Дело татя — во тьме промышляти.

Они сидели в обширной землянке, одной из тех, что выросли в Мельничной слободе на берегу Яузы за пять лет, минувших с последнего нашествия татар, пили квас после баньки, да щелкали орешки, раскалывая скорлупу пальцами. Несмотря на изрядные доходы с темных своих дел, Василько был неприхотлив, разве что охоч безмерно до баб. Вот и сейчас вокруг них вились банные девки, которым то Василек, то Феликс впихивал в молодые губы очищенные ядрышки орехов. Поняв, что быть ему нищим калекой до самого конца пребывания в Москве, Феликс тяжко вздохнул, но смирился — по всему выходило, что в этой стране лучше всего выглядеть самым жалким и несчастным из жителей. Рассказы о пытках и казнях минувшей недавно опричнины отбивали желание проявить себя на более достойном поприще. Вон сколько достойных было усажено на колы, по частям разрублено, обшито медвежьей шкурой и затравлено собаками, одни лишь нищие не удостаивались ни разу царского гнева. Вывод отсюда был такой — ждать и терпеть.

— Василько, ты не забываешь о просьбе моей? — напомнил Феликс.

— Дня не проходит, чтобы людишек своих не выпросил, — заверил Василько. — Вся Москва уже знает, что я малого разыскиваю.

— Знай же, благодарность моя тебе безмерна, — сказал Феликс, уважительно склоняя голову. За те несколько месяцев, что он провел в Москве, люди Василька уже приводили в Мельничную слободу четверых сирот-Гаврил, каждый из которых имел отдаленное сходство с описанным Феликсом другом. Все-таки внешность у того была настолько обычная для этих мест, что Феликс все больше отчаивался, понимая — он ищет иголку в стоге сена.

Сам он не мог в этом городе выспрашивать у незнакомых людей, не видел ли кто его маленького друга. Напуганные и подозрительные московиты выдали бы его в два счета властям, поэтому приходилось полагаться на сбор сведений через многочисленных знакомых шайки Василька, у которых возможностей справиться о юном Гавриле было куда как больше.

— Скоро лето, — сказал Василько, принюхиваясь к запаху медовухи, поданной одной из девок в кувшине из темной глины. Обратив еще при знакомстве внимание на привычку разбойника нюхать подаваемые ему предметы, Феликс подумал было, что перед ним метаморф, благо, в русских землях таковых водилось преизрядно. До сих пор, правда, подозрения Феликса ничем более не подкрепились. — В холода под мехами легче побираться-то, а как тепло настанет, мухи слетятся на приманку, так что из-за них, бывает, лица не видно. Милостивцы тож не в охотку до такого близятся, чтобы подаянием одарить. Плохое время лето для вашего брата юродивого.

— Не намекаешь ли, атаман, что иной теперь промысел меня ждет? — спросил Феликс не без любопытства. Одна из девок встала за его спиной и гладила короткие волосы, регулярно сбриваемые, чтобы накладывать на голову фальшивые язвы. По приятному травяному запаху Феликс определил темноглазую Грушу, самую молчаливую и печальную из всех банных прислужниц, с прямым носом и толстой темной косой. Говаривали, что опричники перебили всю ее семью, прежде знатную и почитаемую в Твери, сама Груша никогда не упоминала об этом, а Феликс, тешась на полатях с нею, не спрашивал. К чему больное прошлое ворошить?

— Сам бы ты хотел чего? — спросил Василько. — К чему душа лежит?

— Как ты говорил, показываться мне на людях нельзя, — сказал Феликс. — Однако же не все дела открыто совершаются. Тайно забраться в дом да пограбить, никого не убивая, — такое дело по мне в самый раз. Как ты сказал, приближается лето, стало быть, многие толстосумы будут спать при открытых ставнях, понадеявшись на дворовую охрану, али злого пса. У меня получится вскарабкаться невидно-неслышно мимо всех, да в окно заскочить. Нужно только уверенну быть, что сыщется в толстосумовых сундуках добро вельми ценное, золотишко да камни.

Василько некоторое время помолчал, в раздумье оглаживая банную девку, носившую до того питье. Потом кивнул и обещал подумать. А ночью Груша, которая часто и охотно ложилась к Феликсу, когда не была занята, шепнула ему, что, оказывается, царь Иван несколько лет назад вместе со своими опричниками перебил почти всех московских нищих, искореняя промысел, коим занимались по-преимуществу притворщики, вроде Федора-Язвы.

— Постарайся выпросить у Василька другое ремесло, — жарко шепнула девушка прямо в ухо ван Бролина, чтобы не быть услышанной посторонними. — Я не хочу, чтобы тебя убили.

— Но сейчас-то в Кремле царь Симеон правит, и опричников при нем нет. Авось не будет облавы еще какое-то время, — возразил Феликс, пораженный тем, что ощущение безопасности, испытываемое им в личине калеки было обманчиво. Каким наивным надо быть, чтобы верить в безопасность кого бы то ни было в городе, где люди совсем недавно тысячами расставались с жизнью на эшафотах и в застенках. Лютость законного монарха Московии, по каким-то своим причинам усадившего на трон марионетку Симеона, вроде бы пошла на убыль с отменой опричнины, но кто поручится, что она не вернется вновь? Феликс передернулся от неприятного ощущения, обнял Грушу и обещал подумать, как избавиться от работы Федором-Язвой.

Через пару недель после этого Василько сообщил Феликсу, что не забыл об их разговоре, и подходящий богатый домишко, называемый по-здешнему белой избою , найден. Живет в том дому некий приближенный к царю человек, что не удивительно, ибо в Московии почитай не осталось действительно богатых людей, не близких царю. Ранее таковые имелись, да всех пограбили, а имущество разорили. Феликса здешними порядками было уже не удивить, когда-то он поражался, что даже знатнейшие среди бояр и князей Московии не имеют укрепленных замков, коими в Европе, бывало, владели даже не самые знатные дворяне. Казалось бы, отчего не укрыться в замке и не пересидеть нашествие кочевых татар, главного неприятеля, весьма неловкого в осадном деле? Но нет, крепостные стены городов, а не вотчинных замков, были единственным убежищем московитов от пленения и рабства. Зато любой подданный не мог укрыться нигде, если его выкликал пред светлые очи московский царь. Когда Феликс рассказывал о том, что его родная страна восстала против тирана, и князь Оранский поднял народ на борьбу с царем Филиппом гишпанским , даже разбойник Василько качал головой с некоторым недоверием и укоризной.