Михаил Каратеев - Русь и Орда

В огромном и роскошно убранном зале никого не было, кроме победителя и побежденного. Они хорошо знали друг друга и даже находились в довольно близком родстве: Хаджи-Черкес, который был лет на двадцать старше Карач-мурзы, приходился последнему двоюродным дядей. Но между ними и их семьями никакой близости не существовало: среди чингисидов, за очень редкими исключениями, никто не доверял ближайшим родственникам, ибо такое родство прежде всего знаменовало собой приблизительное равенство династических прав, то есть особенно жестокое соперничество в борьбе за престол и власть.

Таким образом, Хаджи-Черкесу не на что было надеяться. Он был совершенно уверен в том, что не доживет до вечера и что Карач-мурза его уничтожит точно так же, как и сам он уничтожил бы при подобных обстоятельствах любого свергнутого им хана. Этого требовало простое благоразумие, а потому Черкес в глубине души не осуждал племянника и приготовился умереть с достоинством.

Оставленный конвоирами посреди зала, он не склонил головы перед своим победителем, лишь мельком глянул на него, а потом отвел глаза в сторону, с внешним равнодушием ожидая, что ему скажут. Взгляд его на мгновение задержался на толстой зеленой книге, изукрашенной золотою вычурью и лежащей на высоком столике в трех шагах от трона. Что это — Коран так и не убрали отсюда с тех пор, как третьего дня вельможи и военачальники присягали на нем в верности ему, великому хану Хаджи-Черкесу? Или его принесли сюда снова, для того чтобы те же самые люди присягнули теперь Карач-мурзе?

— Я вижу, эта священная книга тебе о чем-то напоминает, хан? — с легкой насмешкой спросил царевич, перехватив его взгляд. — Может быть, о том, что ты плохо сделал, прервав свой хадж, и вместо Мекки оказался в Сарае? Не потому ли тебе пришлось так скоро уступить престол другому?

Терять Хаджи-Черкесу было нечего, а потому он принял вызов и ответил:

— Ты сам боишься того, что у меня отнял. Хоть и три дня всего, но я сидел на троне, а ты сидишь у его подножия, на лестнице. Твоя русская кровь слишком тяжела для того, чтобы ты мог подняться с нею на эти три ступени!

— Я сижу там, где мне положено, — спокойно сказал Карач-мурза. — А на троне будет сидеть тот, кто имеет на это неоспоримое право.

— Понимаю, — кивнул головой Черкес. — Ты хочешь сделать, как Мамай: будешь царствовать, не называя себя великим ханом, а на трон посадишь какое-нибудь чучело из настоящих чингнсидов, которое будет тебе во всем послушно.

— Ты далек от истины, — возразил Карач-мурза с поспешностью, удивившей Хаджи-Черкеса. — Мамай сажает ханов, которые ему повинуются, я же сам буду первым слугой того хана, которому помог овладеть престолом.

— Кто же это такой? — недоверчиво спросил Черкес.

— Великая хатунь Тулюбек-ханум, да благословит Аллах ее царствованье, — помолчав, промолвил Карач-мурза.

— Тулюбек-ханум! — вскричал пораженный Хаджи-Черкес. — Женщина на престоле великих ханов!

— Если мужчины сделали этот престол предметом нескончаемой вражды и всю землю вокруг него пропитали кровью, пусть лучше на него сядет женщина!

— И притом очень красивая женщина, — насмешливо подхватил Хаджи-Черкес. — Мне кажется, что теперь я тебя совсем понимаю, оглан.

— А мне кажется, что твой собственный язык не желает тебе добра и говорит то, чего в твоем положении говорить бы не следовало.

— Утопающий не боится промокнуть, оглан. И тому, кто дошел до конца своего земного пути, терять уже нечего.

— Это так. Но ты еще не дошел до конца своего земного пути.

— Как? Разве ты не велишь меня убить? — удивился Черкес.

— Нет, хан, если ты сам не заставишь меня это сделать.

— А, понимаю! Так вот почему здесь оказался Коран! Но тот, кто хоть один день сидел на этом троне, — если он настоящий мужчина, — не станет покупать жизнь ценою унижения и никогда не признает великим ханом другого. Я не присягну Тулюбек-ханум!

— Я не ставлю тебе никаких условий. Великая хатунь Тулюбек-ханум, да укрепит ее Аллах на пути милосердия, находит, что вокруг трона и так уже пролито слишком много крови. Она дарует тебе не только жизнь, но и свободу. Ты можешь возвращаться в Хаджи-Тархань и по-прежнему владеть своим улусом.

— Вы меня отпускаете?! — не веря ушам, воскликнул Хаджи-Черкес.

— Да, хан. Ты свободен.

— И оставляете мне Хаджи-Тархань?

— Таково желание великой хатуни.

— Значит, я могу сейчас же уехать? Без выкупа?

— Без всякого выкупа, хан. Я дам тебе пайцзу, с которой тебя выпустят из Сарая и не задержат нигде в пути.

— Если ты не насмехаешься надо мною, оглан, то я теперь не знаю, что о тебе думать. Конечно, это ты, а не Тулюбек-ханум… И мне не следовало называть твою русскую кровь тяжелой: настоящий татарин поступил бы со мною иначе. У нас жестокие обычаи.

— Очень жалко, хан, что мы это понимаем и все-таки делаем не так, как следовало бы делать.

— Это правда, племянник. Но разве это выдумал я, или мой отец, или мой брат? Так уж у нас повелось издавна, и все так делают. Но пусть никто не скажет, что у Хаджи-Черкеса не хватает благородства потому, что в нем нет русской крови! — И с этими словами он подошел к столику, на котором лежал Коран, и, приложив ладони обеих рук к груди, сказал: — Перед лицом Пророка на книге его божественной премудрости клянусь: хоть я и не буду служить Тулюбек-ханум, но, пока она занимает престол великих ханов и пока ты будешь ее советником, я не подниму против нее оружия и не приму участия ни в одном направленном против нее заговоре! — Вымолвив это, он поцеловал Коран, поклонился Карач-мурзе и хотел идти.

— Погоди, хан, — сказал Карач-мурза. — Ты хорошо сделал, и если так будут делать другие, то наши города и наши кочевья отдохнут от крови. Теперь, когда я знаю, что ты нам больше не враг, я прикажу возвратить тебе твою саблю и твое личное имущество. Всех пришедших с тобою воинов спросим: кому они хотят служить, тебе или Тулюбек-ханум? И те, которые пожелают возвратиться с тобой в Хаджи-Тархань, будут отпущены, каждый со своим конем и оружием. Но все награбленное в городе и все ваши лишние лошади будут отданы моим воинам, потому что я не хочу подвергать Сарай вторичному разграблению.

— Да воздаст тебе справедливый Аллах за твое великодушие, оглан! И если при мне кто-нибудь скажет о тебе плохо, я уже знаю, как надо будет ему ответить! — С этими словами Черкес еще раз поклонился и направился к двери. Но прежде чем отворить ее, он обернулся и сказал: — Я помню твоего отца, оглан. Его все любили. Да пребудет с тобою Аллах, оглан!

Когда хан Черкес вышел из зала, складки балдахина раздвинулись, открыв сидевшую на троне Тулюбек-ханум.

— Ну, что теперь скажешь, хатунь? — не без некоторого самодовольства спросил Карач-мурза. — И продолжаешь ли ты думать, что лучше было его убить?