Михаил Каратеев - Русь и Орда

«Коли так, надобно обладить дело немедля, доколе не воротился царицын хахаль [266] Хахаль — древнерусское слово, означавшее «ухажер», «волокита», «гуляка». », — решил князь Михайла и принялся действовать. Узнав, что большим влиянием при ханском дворе пользуется везир Улу-Керим, он на следующий же день отправился к нему в сопровождении толмача и двух слуг, нагруженных подарками.

Улу-Керим благосклонно принял дары и внимательно выслушал тверского князя. Михайла Александрович рассказал о том, что великое княжение над Русью исстари принадлежало его роду и всякими неправдами было захвачено московскими князьями. Коснувшись затем нынешнего положения, он особо подчеркнул, что князь Дмитрий Иванович получил свой ярлык от Мамая, которому за то и отсылает всю собранную в русских землях дань.

— Вот ты и разумей, почтенный эмир, — закончил он. — Воровской хан укрепил на Руси воровского князя, и теперь течет к нему в сундуки русская казна. Где же тут польза законной царице нашей, Тулюбек-ханум, да сохранит ее Господь? А ежели бы захотела она порадеть о правде, давши мне ярлык на великое княжение, было бы иное: всю русскую дань я бы ей одной посылал!

С этими доводами Улу-Керим не замедлил согласиться и обещал тверскому князю свое полное содействие. Это дело представлялось ему настолько выгодным для Тулюбек-ханум, что в ее согласии он ни на минуту не сомневался, в то же время рассчитывая этой услугой укрепить и свои собственные позиции в той осторожной, но настойчивой борьбе, которую он исподволь вел против Карач-мурзы.

На следующий день Улу-Керим доложил великой хатуни о цели приезда тверского князя и красноречиво распространился о той огромной пользе, которую принесет выдача ему просимого ярлыка. Далее, ловко дав понять, что это дело столь выгодно обернулось только благодаря его умелому посредничеству, Улу-Керим убедительно советовал назначить русскому князю прием как можно скорее и милостиво удовлетворить его просьбу.

Тулюбек-ханум выслушала своего везира, и его доводы показались ей вполне разумными. Но всякое проявление поспешности в таких делах она считала несовместимым со своим ханским достоинством и потому ответила:

— Пусть русский князь подождет. Я над этим подумаю и, когда мое решение созреет, объявлю ему свою волю.

— Если разум обыкновенного человека подобен свече, то твоя мудрость сияет как солнце, великая госпожа, — с низким поклоном промолвил Улу-Керим. — Но если ты захочешь выслушать совет твоего преданного слуги, то я скажу: здесь лучше не думать долго. Тверской князь может поехать к Мамаю.

— Зачем он туда поедет? Не сказал ли ты сам, что Мамай дал ярлык московскому князю?

— Это так, благороднейшая ханум. Но разве ты не знаешь Мамая? Если тверской князь заплатит больше, Мамай передаст ярлык ему. А тверской князь может заплатить очень много: он привел с собою шесть коней, нагруженных золотом.

— Если тверской князь уже приехал сюда, то он не уедет, пока не узнает моего решения. Но даже если бы он получил ярлык от Мамая, не значит ли это, что ко мне приедет за ярлыком московский князь? И может быть, это будет для меня выгодней. Прежде чем ответить что-либо тверскому князю, я подожду возвращения Карач-оглана. Никто не знает русских дел и русских князей так хорошо, как он.

— Это истина, мудрейшая из повелительниц! — не сморгнув глазом, ответил Улу-Керим, которому именно этого хотелось избежать. — Карач-оглан должен все это знать, потому что среди русских князей у него есть друзья и родственники, к которым принадлежит и московский князь. Но кто знает, когда вернется Карач-оглан? Все, кто видели его жену, говорят, что это прекраснейшая из женщин Хорезма, и он, наверное, не очень спешит ее покинуть…

— Ты уже слышал все, что тебе надлежит знать, и больше я не хочу сегодня говорить об этом, — сухо промолвила Тулюбек-ханум, слегка изменяясь в лице, что не укрылось от зорких глаз везира. — Передай тверскому князю: он будет извещен о дне, когда я пожелаю объявить ему свое решение. А теперь можешь идти!

Пятясь к двери и отвешивая поклоны, Улу-Керим покинул великую хатунь, очень довольный тем впечатлением, которое произвели его слова о Карач-мурзе.

В тот же день он сообщил князю Михайле Александровичу, что скоро ему будет назначен день приема, и заверил в том, что ярлык ему будет дан.

Тулюбек-ханум очень скоро пришла к заключению, что Улу-Керим прав: зачем долго тянуть? Если даже Карач-мурза вернется скоро, его совету в этом деле доверять нельзя, потому что он будет заботиться о выгоде своего друга и родича, московского князя. Но кто знает, когда и какая польза будет ей от Москвы? А тверской князь уже здесь, в Сарае, он только и ждет ее слова, чтобы пересыпать в дворцовую сокровищницу кучу привезенного с собой золота…

Четыре дня спустя она решила на завтра назначить день приема и послала за Улу-Керимом, чтобы через него уведомить о том тверского князя. Но к тайной ее досаде, к которой, впрочем, непроизвольно примешалась и некоторая доля чисто женской радости, вместо Улу-Керима в комнату вошел Карач-мурза. Он казался усталым и хмурым, глаза его почти не потеплели даже тогда, когда, отвесив ей почтительно низкий поклон, он поднял голову и, взглянув на нее, промолвил:

— Салам алейкум, великая ханум! Я надеюсь, что за время моего отсутствия Аллах был к тебе неизменно милостив.

— Алейкум салам, царевич. Да будет благословен Аллах, ибо Он и в самом деле не оставляет меня, когда меня оставляют мои друзья.

— Ты знаешь, ханум, почему я должен был тебя ненадолго покинуть.

— Да, тебя захотела видеть больная мать. Но, кроме матери, тебя там ожидала жена. Говорят, она очень красива, и ты, конечно, не спешил с нею расстаться.

— Я выехал из Ургенча на следующий день после того, как похоронил мать, ханум. А если говорить о жене, то она могла мне сделать такой упрек с большим правом, чем женщина, которая назваться моей женой не пожелала. Но она понимает, что упрекать меня — это все равно что роптать на Аллаха за то, что Он создал ее женщиной, а меня мужчиной.

— Фейзула-ханум умерла? — пробормотала Тулюбек, не ожидавшая столь твердого отпора. — Да приблизит Аллах ее душу к своему престолу и да пошлет ей вечное блаженство! Мне жаль, что я тебя огорчила, царевич.

— Не будем больше говорить об этом, ханум. Скажи, все ли тут было спокойно, покуда я ездил, и не случилось ли чего-нибудь, что требовало моей помощи или совета?

— Все было тихо, оглан. А если бы и случилось что важное, то неужели ты думаешь, что с помощью Аллаха я бы и сама не смогла принять правильных решений?

— Ты хочешь сказать, мудрейшая ханум, что я тебе не очень нужен?