Михаил Каратеев - Русь и Орда

Сколько ни торговался Михайла Александрович, Мамай цены не спустил и лишь согласился отправить вместе с ним своего посла Сары-ходжу, который объявит князю Дмитрию ханскую волю и заставит владимирцев принять нового государя.

С собою у князя Михайлы набралось всего пять тысяч рублей. Отдав их Мамаю и за недостающее оставив в залог сына своего, княжича Ивана [270] Подобный способ гарантии своих денежных и иных обязательств в то время широко практиковался. К нему приходилось прибегать и великому князю Дмитрию Ивановичу и даже литовскому князю Ольгерду, которые тоже, когда бывало нужно, оставляли своих сыновей заложниками в Орде. , он получил вожделенный ярлык и вместе с ханским послом направился ко Владимиру.

Благодаря гонцу, присланному Карач-мурзой, дальнейшие события не застали князя Дмитрия Ивановича врасплох. Он успел принять свои решения и приготовился к действиям, раз и навсегда порывая с обычаем, в силу которого город Владимир рассматривался как столица Руси, в то время как он уже давно, по существу, являлся вотчиной московских князей. Теперь все его население было приведено к целованию креста на верность великому князю Дмитрию [271] Это был на Руси первый случай приведения к присяге всего рядового населения. Прежде присягали лишь военачальники, бояре и дружина. , а потому, когда Михайла Александрович и Мамаев посол Сары-ходжа с небольшим отрядом войска подошли к Владимиру, городские ворота перед ними негостеприимно закрылись.

Подъехав вплотную, князь Михайла крикнул стоявшим на стене боярам и старшинам, чтобы впустили ордынского посла и его, Михайлу Александровича, верховною ханскою волей ныне поставленного великим князем во Владимир и над всею Русью.

— Допрежь чем к хану соваться, почто ты о нашей воле не поспрошал? — ответили со стены. — Мы своим князем премного довольны и другого не ищем! Езжай к себе, в Тверь!

Не вступая в пререкания, князь Михайла приказал одному из своих приближенных громко прочитать ханский ярлык. Выслушав чтеца, владимирские старшины недолго потолковали между собой, потом один из них подошел к самому краю стены и сказал:

— Видим, что брехать ты здоров, ежели сумел вылгать у хана ярлык на владимирский стол. Только проку тебе от того не будет: нашим князем как был доселева Дмитрей Иванович, так им и наперед останется, а ты уходи отсель, покуда цел!

— Жаль, что, отнявши у тебя разум, Господь оставил тебе язык, дерзкий охальник! — крикнул Михайла Александрович, наливаясь кровью. — Забыл, что твою крамольную речь ханский посол слышит?

— А пускай слушает, нешто мне жаль? Ханский посол нам не более надобен, нежели ты сам!

Сдерживая кипевший в нем гнев, князь Михайла все же попытался еще образумить владимирцев, угрожая им своим войском и ханским гневом. На это со стены отвечали лишь насмешками, но когда тверской князь, уже вовсе озлившись, крикнул, что, если ему добром не отворят ворота, он сумеет открыть их силою, владимирский воевода Андрей Борков сверху прокричал:

— Ин ладно, княже, уговорил! Сей же час мы тебе отворим ворота, даст Бог, останешься нами доволен!

Действительно, ворота через несколько минут распахнулись, и из них стремительно вырвался наружу отряд конницы, вооруженной мечами и копьями. Дружинники тверского князя стойко приняли удар, и у ворот завязалась яростная рукопашная схватка. Рубился с другими и князь Михайла, отводя на случайных противниках возмущенную душу, но в то же время он не забывал поглядывать по сторонам и быстро понял, что дело его плохо. Из городских ворот, как бурный поток сквозь прорванную плотину, валил наружу вооруженный конный и пеший люд, обходя тверичей и отрезая им путь отступления. Видя, что продолжение битвы неминуемо приведет к тому, что он будет схвачен и выдан московскому князю, Михайла Александрович приказал своим дружинникам отходить.

Но теперь и это нелегко было исполнить: с большим трудом и немалыми потерями им удалось избежать окружения, но оторваться от противника оказалось невозможным: рассвирепевшие владимирцы пустились в погоню и до самых тверских рубежей по пятам преследовали незадачливого Мамаева ставленника, несколько раз едва не захватив его в плен.

Ханский посол Сары-ходжа был благоразумен: он удержал своих нукеров от участия в стычке у стен Владимира и потому был впущен в город. Отсюда он тщетно посылал гонцов в Москву, именем великого хана Магомета-Султана повелевая князю Дмитрию явиться во Владимир, чтобы здесь, в стольном граде Руси, выслушать из уст посла ханскую волю и прочесть ярлык. Дмитрий Иванович на это коротко и решительно ответил:

— К ярлыку не еду, на княжение во Владимир никого не пущу, а тебе, ханскому послу, путь отсюда чист [272] Подлинные слова князя Дмитрия, приводимые летописями. .

С тем Сары-ходжа и отбыл в Орду, а князь Михайла, тем временем разослав по своим городам приказы о спешном сборе войска, сам отправился в Литву договариваться с князем Ольгердом о новом совместном походе на Москву. Одновременно он послал гонцов к некоторым русским удельным князьям, недовольным Москвой, прося их помощи в «правом деле».

Готовился к обороне и князь Дмитрий Иванович, хорошо понимая, что на этот раз над Москвою сгущаются особенно грозные тучи. Было очевидно, что князь Михайла Тверской попытается силою оружия осуществить купленные у Мамая права на великое княжение и что в этом его, как всегда, поддержит Ольгерд; за нарушение ханской воли и оскорбление ордынского посла можно было ожидать и татарского нашествия. А сверх всего этого, рязанский великий князь Олег Иванович, видя, что Дмитрий поглощен ежегодными войнами с Литвой и с Тверью, вновь осмелел и стал открыто похваляться, что скоро отберет у Москвы не только Лопасню, но и Коломну, тоже когда-то принадлежавшую Рязанскому княжеству.

«А что, ежели все четверо — Михайла Тверской, Ольгерд, Мамай да рязанский князь, — договорившись промеж собой, навалятся разом? — с тревогою думал Дмитрий. — Ведь тогда Москве конец, и все, что здесь нами поднято, все великие труды отцов и дедов наших снова обратятся во прах! Такого допустить нельзя. Любую чашу горечи и беды без ропота выпью, только не пить бы этой!»

Чем больше размышлял обо всем этом Дмитрий, тем становился мрачнее. Наконец он не выдержал и поделился своими тревогами с митрополитом Алексеем, государственная мудрость которого уже не однажды вызволяла Русь из беды.