Михаил Каратеев - Русь и Орда

Благодаря своей необыкновенной силе, отваге и исполнительности он быстро выдвинулся, и несколько лет спустя князь и воеводы стали назначать его старшиной отдельных отрядов и давать ответственные поручения. Все, казалось, складывалось для него хорошо и сулило ему дальнейшие милости князя. Но судьба распорядилась иначе.

Лет за пять до описываемых здесь событий князь Дмитрий Святославич, воспользовавшись некоторыми затруднениями своего близкого родича, князя Ивана Александровича Смоленского, пошел на него войной и осадил Смоленск. Но город отчаянно защищался, и осада затянулась. Тогда Дмитрий Святославич, по скверному обыкновению брянских князей, позвал на помощь татар. Ордынцы подобных приглашений обычно не отвергали, ибо для них это была возможность безнаказанного грабежа и легкой наживы. Появившись на смоленских землях в качестве союзников брянского князя, они принялись грабить русские деревни и угонять жителей в плен.

Никите это сильно не нравилось. С каждым новым днем осады он становился все более хмурым. К тому, что русские воюют с русскими, он привык, это казалось ему в порядке вещей — дело, мол, домашнее. Но самим же наводить на Русь басурманов, думал он, это уж совсем негоже.

Однажды осадный воевода послал его с донесением к князю Дмитрию Святославичу. До княжеской ставки было верст восемь, и путь лежал через большое смоленское село, где как раз в это время бесчинствовал отряд татарской конницы. При виде того, как ненавистные каждому русскому человеку монголы вытаскивали из домов убогие крестьянские пожитки и вязали руки ремесленникам, предназначенным, как обычно, для увода в Орду, в груди Никиты поднялась тяжелая, удушливая злоба, которая едва не заставила его вмешаться в дело. Но он поборол это желание, понимая, что татары его просто убьют и все равно ограбят село. «Нечего сказать, славные дружки у нашего князя», — с ненавистью подумал он и к ставке подъехал мрачный как туча.

Когда Дмитрий Святославич, оповещенный о прибытии гонца, вышел из своего шатра, Никита слез с лошади, поклонился и, не глядя князю в глаза, доложил то, что ему было приказано.

— Добро, — сказал князь, — можешь идти.

Но гонец не двинулся с места и, подняв голову, в упор глянул на князя.

— Что еще? — спросил Дмитрий Святославич, несколько удивленный выражением лица своего дружинника.

— Почто, княже, призвал ты поганых татар русскую землю зорить? — вновь наливаясь злобой, глухо спросил Никита. Князь Дмитрий от столь неслыханной дерзости в первый момент лишился дара речи. Но, придя в себя, гневно закричал:

— Ты пьян, холоп! Как смеешь ты мне, своему государю, такое молвить?!

— Не пьян я, Дмитрей Святославич, и холопом ничьим отродясь не был! До сей поры был я твоим верным воем и не жалел за тебя головы. А ныне постиг, что творишь ты каиново дело, и больше я тебе не слуга! С тем оставайся здоров, со своими татарами! — Сказав это, Никита повернулся к князю спиной и сделал шаг к своему коню.

— Вязать ворюгу [19] Слово «вор» в то время означало «изменник». ! — закричал князь, хватаясь за саблю. Поблизости находилось пять или шесть дружинников, которые, повинуясь приказу, не очень охотно набросились на Никиту. Но он в минуту расшвырял их, как котят, и, даже не повернув головы в сторону потрясавшего саблей князя, вскочил на коня и ускакал.

Отказавшись служить брянскому князю, Никита не нарушил ни законов, ни обычаев своего времени: в средневековой Руси каждый боярин и сын боярский имел право поступить на службу к любому князю и по своей воле мог его когда угодно оставить и перейти к другому, даже не русскому. Это так называемое «право отъезда», несмотря на то что князья всячески старались его ограничить и постепенно урезывали, просуществовало до Ивана Грозного, который его окончательно отменил после отъезда в Литву князя Андрея Курбского.

Но Никита Толбугин не только отъехал от князя Дмитрия Святославича, а еще и оскорбил его. Обид же брянские князья никому не прощали, и за дерзость свою Никита поплатился вотчиной. В то время денежного жалованья служилым дворянам не платили. Они получали часть воинской добычи да кое-когда подарки от князя, в основном же должны были жить и снаряжаться на доходы от своей вотчины, а если таковой не имели, — с того поместья, которое князь им давал за службу, как тогда говорили, «в кормление». В случае отъезда поместье, конечно, отбиралось. Родовых вотчин, в силу обычая, князья отбирать не могли, но иногда, пренебрегая этим, в гневе отбирали и их. Так случилось с Никитой, и ему волей-неволей пришлось покинуть родные края, чтобы искать счастья на службе у другого князя.

Далеко ехать ему не пришлось: Карачев, стольный город соседнего княжества, находился от Брянска в пятидесяти верстах. Карачевские князья считались добрыми, справедливыми государями, а потому, покинув Брянщину, Никита отправился прямо туда и предложил свои услуги князю Пантелеймону Мстиславичу.

Окинув оценивающим, хозяйским взглядом фигуру богатыря и выслушав без утайки рассказанную историю его отъезда от брянского князя, Пантелеймон Мстиславич принял его в свою дружину и выделил ему небольшое поместье близ Карачева. Он и сам немало зла терпел от Дмитрия Святославича, а потому чувства Никиты были ему понятны.

На службе у нового князя Никита Толбугин, обладавший всеми качествами образцового воина, сразу завоевал общее уважение, а своим прямым характером особенно полюбился Василию, который вскоре взял его к себе стремянным. Никита в свою очередь привязался к княжичу всей душой и за него готов был идти в огонь и в воду.

Перейдя вброд через реку Снежеть, на которой стоит Карачев, отряд двинулся по пыльной, змеящейся меж холмов и оврагов дороге и вскоре втянулся в высокий кустарник, постепенно перешедший в густой темный лес. Тут вначале заметно преобладали лиственные деревья, но по мере отдаления от города их становилось все меньше, они уступали место хвойным, и наконец вокруг отряда сомкнулся могучий сосновый бор, в котором лишь местами, на редких полянах, виднелись исполинские, в несколько обхватов дубы да черными пирамидами вздымались к небу мохнатые ели.

Свет луны слабо проникал сквозь толщу огромных ветвей, с обеих сторон перекрывавших узкую просеку, по которой попарно двигались всадники. Но даже в этой почти полной темноте сбиться с пути было трудно: дорога шла прямо и не имела ответвлений, да и дружинники, будучи коренными жителями лесного края, отлично ориентировались даже в незнакомом лесу, а этот все они хороши знали.

Наконец тропа заметно пошла под уклон, твердая почва под ногами коней стала сменяться более мягкой, песчаной. Чувствовалась близость реки. Было уже за полночь, когда навстречу потянуло сырой прохладой, в лесу сделалось светлее, и сквозь поредевшие сосны передние всадники увидели тихую поверхность Ревны, посеребренную лунным светом.