Всеволод Иванов - Избранные произведения. Том 2

Он продолжал, глядя в высокое голубое небо и переводя оттуда глаза на лица бойцов:

— Хорошо идти на Львов! Кругом, плечом к плечу, твои товарищи, которые тоже идут на Львов. Вот мы, восемьдесят первый полк, стоим во ржи, и чудно нам думать, что Дубно мы возьмем атакой двух полков. Нет! Я вам открою тайну перед атакой. В атаку пойдет не два полка, а целых две дивизии. Так что мы здесь, восемьдесят первым полком, подтяжки только обрезаем пану, а штаны будем тянуть уже сообща, двумя дивизиями.

Полк тихо захохотал.

Пархоменко, смеясь, продолжал:

— Здесь, товарищи, в окрестностях Дубно, имеется сто семьдесят пять тысяч десятин земли, а владеют ею только триста помещиков. Триста! Выходит, живут богато. Зачем, — когда произошла социальная революция и земля должна принадлежать народу? Восемьдесят первый полк намерен помешать им, помещикам, в этой хорошей жизни! И еще я сегодня узнал, что в Дубно, во французскую революцию, жил принц Кондэ, который группировал здесь войска, чтобы подавить санкюлотов. Наша революция поглубже будет, так что теперешние Кондэ группируют войска не только в Париже, но и в Вашингтоне. Что ж? Если французы своего Кондэ били, то нам-то американских и польских кондэвистов бить и сам бог велел. Короче говоря, хлопцы, — смерть Антанте!

И он снял руку с плеча Гайворона.

Комполка Гайворон не успел раскрыть рта, чтобы крикнуть «вперед», как полк уже рубил прислугу батарей противника.

Дубно было взято.

Два полка 14-й за отличные действия под Дубно получили почетное название «Дубнинский» и «Хорупанский» — по имени лесов, возле которых происходили бои.

Гайворон, выслушав приказ о почетном наименовании полков, сказал Пархоменко:

— Это название и к вашей фамилии не мешало б прибавить, Александр Яковлевич. Батарею-то порубили и потерь не понесли после вашей речи! Очень вы крепко говорили.

Пархоменко промолчал. А когда после собрания шли в штаб, он сказал Гайворону:

— Я и сам насчет этих речей удивляюсь. С чего это меня перед боем на речи тянет? Ведь в других-то случаях я плохой оратор! Думаю, что и здесь я плохо говорю. Слушают хорошо! И говорить хочется, потому осмысливают положение. И осмысленно желают воевать! К полному смыслу жизни идем мы, Гайворон, к полному!

— А какой же это полный смысл жизни, Александр Яковлевич?

— Социализм, — ответил Пархоменко.

… После взятия Дубно 14-й было поручено, описав громадную дугу по левому берегу реки Стырь, выйти к Разихов-Холуев.

— А где он, этот Разихов? — спросил Ламычев, глядя, как Пархоменко опять размечает карту.

— Под Львовом.

— Ну?

— Оттуда, говорят, и Львовский кремль видно, и ратушу, и те фердинандовы казармы, где паны свои части формируют. Мне один пленный описывал, что на стенах этих казарм и по сие время стоят солдаты и офицеры во всех формах австро-венгерской империи. Я спрашиваю: «Чего ж не стерли?» Он отвечает: «Некогда». Я ему и говорю: «Ну, тогда наш Ламычев сотрет».

— Меня эти формы не занимают, — сказал Ламычев, — а вот не сказал ли пленный, сколько у них там коней заготовлено? Мне кони ихние нужны, поскольку я уверен, что Львов будет наш.

— Уверен? Раньше, что ж, сомневался?

— Не то чтоб вполне, но отчасти. Военспецы контрреволюционные мешают… ну, и другие гадюки, про которых вслух не скажу, поскольку они на высокие посты влезли. Теперь у меня сомнений нет: успеем взять Львов!

— Почему ж успеем?

— В панике! В сильной панике находится пан. Те же пленные, что вам про фердинандовы казармы рассказывали, передают, что из Франции во Львов химические снаряды привезли. Но только пусть попробуют! Наш солдат в такую ярость от ихнего газа впадет, что от всего капитализма камня на камне не оставит!

Двадцать пятого июля белополяки покинули Радзивиллов — торговое местечко и бывшую таможню у бывшей австро-венгерской границы.

В тот же день паны обстреливали расположение войск Конармии химическими снарядами, которые вызывали рвоту.

В гневе и ярости Конармия разворачивалась на ближайших путях, ведущих к древнему украинскому городу Львову.

Во всем чувствовалось, что предстоят большие события. Паны дрались с бешенством отчаяния.

Восьмого августа белопольские части семь раз подряд ходили в атаку против 1-й бригады 14-й дивизии. Легионеры шли густыми цепями.

— За себя я не боюсь, — сказал Пархоменко, — а вот смущает соседняя, двадцать четвертая дивизия. Она что-то очень устала.

И действительно, уже после третьей атаки легионеров, направленной не только на 1-ю бригаду, но и на соседнюю с нею 24-ю дивизию, эта дивизия дрогнула.

— Подвести остальные две бригады, — приказал Пархоменко, — и выстроить всю четырнадцатую для контратаки! Нельзя форсировать Буг, пока не разбили вот этих панов, что зазря на нас лезут!

Поле, где развертывалась 14-я, было широкое, хорошо высохшее, так что казалось, можно различить топот каждой лошади. Пархоменко любовался разворачивавшейся дивизией. Когда она развернулась, он выехал вперед и громко, так, что слышал его самый задний боец, прокричал:

— Дивизия, на Львов, — руби!..

И зарубили не менее тысячи легионеров.

Противник был смят.

Дивизия вышла к местечку Холуев.

Десятого августа с раннего утра 14-я двинулась в обход Львова.

— День вроде бы и осенний, — сказал Пархоменко, глядя на небо, густо залепленное тучами, — а будет так жарко, что жарчей лета. Какими силами противник ведет наступление?

Колоколов сказал:

— Тремя пехотными полками и кавалерийской дивизией.

— Выдержим?

— Противник силен, но надо выдержать.

— Правильно! Надо. Враги ведут атаку не только в лоб, — в спину того и гляди ударят!

Пархоменко, понижая голос, сказал:

— «Они», как передают, поставили вопрос перед главным командованием прямо: немедленно оттянуть Конармию от Львова. И если нас сейчас здесь побьют, «им» — большая радость. Вот, дескать, мы говорили! Зачем нам Львов? Нам его у панов ни за что не отбить! Конечно, не отбить, раз вы будете… проклятые!.. мешать на каждом шагу.

Он поймал на шее овода, раздавил его и бросил под ноги.

— А что, есть уже решение главного командования об отводе Конармии? — упавшим голосом спросил Колоколов. — Но ведь это скомпрометирует все наши замыслы!

— Всю советскую армию, добавь! — проговорил глухо Фома Бондарь. — Не может этого быть! Не верю в отход.

Они стояли на улице местечка, возле высокого частокола. Соседний дом был разрушен артиллерийским обстрелом, но хозяйка дома сидела возле него. Маленький ребенок спал на узле, а детишки постарше, взявшись за руки, караулили другие узлы. В конце улицы показалась подвода. Несколько деревенских парней шли за нею. Лошадь с огромным животом, впряженная в подводу, поровнялась с Пархоменко. Возница в соломенной шляпе, бросив на спину лошади тонкие грязные вожжи, поклонился и спросил, указывая на своих спутников, куда идти записаться в Красную Армию. Это — украинцы, да и он сам украинец, и «мы давно ждем русских. В Красную Армию много запишется!»