Сергей Катканов - Рыцари былого и грядущего. Том II

— Немедленно прекратите это безобразие!

Но рыцарь не удостоил его ответом, обращаясь сразу ко всем:

— Теперь вы поняли, как мы завоевали вашу землю? Один против двадцати! Вон отсюда все!

Рыцарь сделал несколько коротких взмахов мечом, медленно наступая на сбившихся в кучу «кельтов». Те, словно только этого и ждали, толкаясь, бросились в проём. Вскоре у догоравшего костра осталась только рыжая «прорицательница», она словно окаменела. Рыцарь надвинулся на неё и, слегка кольнув в плечо мечом, с хамской развязностью обронил:

— Женщины достаются победителям?

— Ты не посмеешь, — еле выдавила из себя рыжая.

— Не посмею? Не захочу. Пошла отсюда, дура, — последние слова рыцарь произнёс уже ледяным шёпотом.

Красотка, кажется, мучительно пытаясь вспомнить правила управления собственными ногами, странно вихляясь, покинула руины. Рыцарь, оставшись один, постоял немного в полной неподвижности и снял шлем. Это был мужчина лет тридцати, белокурый, голубоглазый. Тонкие черты его благородного лица не выражали ни усталости, ни радости победителя. Он выглядел, скорее, печальным и даже обиженным, как будто это его только что побили. Костёр уже совершенно догорел, но начало светать, и руины понемногу прорисовывались в полумраке. Он обошёл их, по-деловому рассматривая, но в его беглых взглядах на древние камни не было ни подлинного интереса, ни любопытства. Так он бродил по «завоёванному замку» минут двадцать, явно выжидая время, потом шагнул к проёму, осмотрелся и быстро, энергично зашагал к машине, оставленной неподалёку.

Открыв первым делом заднюю дверцу, он небрежно швырнул на сидение меч. От истопника можно было бы ожидать большего почтения к кочерге. Туда же полетел шлем, словно дырявая и больше не нужная кастрюля. Потом рыцарь сел за руль и замер. Его сознание словно выключалось время от времени, но он возвращался к действительности, как ни в чём не бывало. Вскоре машина уже неслась по шоссе, на максимально разрешённой скорости, но без превышения.

Оказавшись в своей небольшой квартире, Эдвард Лоуренс присел на диван и, наконец, от души разрыдался. Его тело долго содрогалось в конвульсиях, из гортани не вырвалось ни одного членораздельного звука. Потом он весь как-то притих и начал бормотать себе под нос: «Кельты не любят саксов, саксы не любят кельтов. Идиоты… Какие же они все идиоты — и кельты, и саксы…»

Ему на самом деле было совершенно наплевать и на кельтов, и на саксов, а если бы вдруг объявились норманы, то и на них тоже.

По утру в туалетной комнате у зеркала можно было наблюдать совершенно другого человека. Высокомерный лорд приводил в порядок своё лицо элегантной бритвой. Закончив бритьё и освежившись дорогим одеколоном, он некоторое время самодовольно себя разглядывал. Презрительная улыбка уверенного в себе денди играла на его губах. Затем он прошёл в комнату и, поправив шикарный, весь в пёстрых узорах, халат, уселся за компьютер.

Эдвард Лоуренс был рантье. Рано лишившись родителей и получив по наследству солидный капитал, он мог до конца своих дней жить на проценты — без лишнего шика, но безбедно. Финансовый факультет Оксфорда он закончил скорее для удовольствия, чем преследуя какую-то конкретную цель. Эдвард любил финансовое искусство, воспринимая его, как математику, помноженную на человечески фактор. По убеждению молодого Лоуренса, ни в чём так хорошо не раскрывается внутренняя сущность человека, как в манипуляциях с цифрами, особенно, если речь идёт о деньгах. Поведение человека на бирже, его финансовый почерк высвечивает всю натуру, вплоть до самых потаённых уголков.

Но прошло вот уже пять лет с тех пор, как Эдвард получил диплом финансиста, а он всё так и занимался бесплодным «высвечиванием натур», наблюдая за поведением различных субъектов на финансовых рынках. Он не пошёл на работу ни в государственное финансовое учреждение, ни в какой-либо коммерческий банк. Сначала он хотел хорошо изучить рынки, чтобы безошибочно выбрать стартовую позицию. Виртуальное пространство Интернета давало к тому достаточные возможности, во всяком случае для него, и он не вылезал из-за компьютера. Через пару лет Эдвард обрёл настолько хорошее знание не только британской, но и мировой финансовой реальности, что мог бы на этом озолотиться, но он не попытался извлечь из своих знаний ни пенса прибыли. Стартовую позицию для карьеры финансиста давно уже можно было выбрать, но это постепенно перестало его интересовать. Он понял, что ему не нужна карьера в мире ограниченных интеллектуалов, изощрённых мошенников, удачливых обманщиков, а деньги сами по себе его никогда не интересовали. Он мог их всех обвести вокруг пальца, но не видел интереса в том, чтобы стать представителем высшего слоя плутов. «Я — финансист, а не фокусник», — не раз говорил он сам себе, но все финансисты, насколько он мог охватить взглядом их мир, были именно фокусниками — торговцами воздухом.

Был ли потомок рода Лоуренсов кристально честным и высоконравственным человеком? В общем-то — да, хотя высота его нравственности строилась в большей степени на высокомерии, чем на человечности. Он презирал торговцев пустотой не потому что их обманы несли людям горе, а потому что они были ничтожны. Олимпом финансового мира управляли духовные импотенты, убогие и жалкие, не смотря на всю изощрённость своего интеллекта. Это были люди, не способные на поступок, достойный настоящего мужчины, и он не хотел становиться одним из них.

Эдвард никогда не занимался хакерством, используя исключительно открытую информацию. Он не то что бы полагал компьютерные взломы чем-то низким и недостойным джентльмена, он скорее брезговал ими, как хороший аналитик, которому всегда достаточно открытой информации. Так хорошему детективу не надо похищать секретные документы из сейфа, ему достаточно следов, пребывающих на всеобщем обозрении, но ничего не говорящих никому, кроме него. Самые казалось бы, незначительные и непримечательные факты Эдвард умел выстраивать в такие цепочки, которые вскрывали всю подноготную финансового мира.

Итак, ещё три года он потратил на то, что условно называл «опытами над финансовыми мышами». Они всё более и более поражали его своим убожеством. Последнее время он очень обострённо ощущал потребность вырваться в некий иной мир — героический, мужественный, суровый. Он был уверен, что мир финансистов тоже может быть таким, но в реальности он таким не являлся, и в этом уже больше не было сомнений.

На какое-то время Эдвард увлёкся историей Великобритании. Вторжение англов и саксов он теперь представлял себе не хуже, чем изнанку лондонской биржи. Он почувствовал в этом вторжении некую древнюю стихийную мощь, тупую и жестокую, однако, дышавшую подлинной глубинной реальностью, тем великолепием природной силы, которого он не находил в мире финансов. Он заказал себе меч — настоящий, боевой, а отнюдь не бутафорский, какими довольствовались большинство исторических клубов. Потом обзавёлся кольчугой и шлемом — прочными, надёжными, какие древним саксам и не снились. Начал брать уроки исторического фехтования и быстро понял, что большинство современных мечников затачивают свои навыки под эффект во время зрелищных мероприятий, а не под победу в реальном бою на мечах. В мире британцев, увлечённых историей и любивших покрасоваться с древним оружием в руках, всё дышало такой же иллюзорностью, как и в мире финансов. Оказалось, что и романтики ничем не лучше прагматиков, они так же озабочены лишь созданием видимости, каковая постепенно стала их единственной реальностью.