Наталия Вико - Дичь для товарищей по охоте

— Мое почтение, светлейший князь! — приветливо поздоровался Савва. — Как поживаете?

— Вот, пришел в театр на Марию Федоровну полюбоваться. Играет чудно, великолепно, а минутами — просто изумительно! Она — велика! Хотел бы засвидетельствовать свое восхищение лично. — Голицын бросил взгляд на закрытую дверь гримерной.

— Ну, уж коли сам Городской голова Первопрестольной такое говорить изволит, значит, и впрямь Марья Федоровна — велика! — пряча довольную улыбку за дымом папиросы, согласился Савва.

— Кстати, Савва Тимофеевич, раз уж мы встретились, помните наш давнишний разговор? Даете свою кандидатуру на следующие выборы? Нам нужны такие деятельные люди, как вы.

— Гласным Городской Думы быть — дело не простое, — покачал головой Савва. — Перед горожанами ответ держать надобно по совести. А, впрочем, — он широко улыбнулся, — с таким Городским головой как вы, Владимир Михайлович, работать любо-дорого. Почту за честь послужить Первопрестольной. В общем, считайте, дело решенное! — Савва затушил папиросу о край пепельницы, стоящей на низком столике.

— Ну, вот и славно, Савва Тимофеевич! — явно обрадовался князь такому завершению разговора и сделал шаг по направлению к двери гримерной. Прозвучавший звонок на спектакль позволил Савве удержать его. Марии Федоровне сейчас визитеры ни к чему.

— Пойдемте-ка в зал, — заторопился Савва, увлекая за собой Голицына. — Спектакль-то уже начинается, а мы тут с вами разговоры разговариваем…

…На сцене дело шло к развязке. Иоганнес, расставшись с возлюбленной Анной, собирался покончить с собой, оставив записку…

«Иоганн! Бегите, ради Бога, скорее! Да-да, я чувствую, что это так… он не может больше жить, — с отчаянием в голосе закричала Кетэ. — Я все сделаю, все! Только не надо этого, не надо!» — на ее лице было написано страдание. — «О, Боже милостивый! Только бы он был жив! Только бы он мог еще услышать меня!» — с молитвенным отчаянием прошептала она.

У Саввы перехватило дыхание. Умница, какая умница! Зал, замерев, наблюдал как Кетэ, заметив письмо, подходит к столу, выпрямившись, с лицом, скованным ужасом догадки. Казалось, что ноги ее двигаются помимо воли. Она берет записку и, поднеся свечу к самому лицу, закаменевшему и как бы покорившемуся неизбежному, читает. И, тут же, как подкошенная, падает вместе с горящей свечой вперед.

Савва невольно сжал кулаки. Глаза защипало от стоящей в зале тишины. Было слышно, как кто-то всхлипнул. И, через мгновение, взрыв апплодисментов: «Браво, Андреева! Браво!» — на сцену полетели цветы…

Савва вышел в фойе.

«Она — богиня! Бесспорно — богиня», — думал он, в волнении направляясь к гримерным, куда пока еще не пропускали рядовых поклонников, но перед дверью Марии Федоровны в нерешительности остановился, пытаясь взять себя в руки.

«Богиня! Несомненно — богиня!» — билась в голове пьянящая, восторженная мысль.

— Са-авва Тимофеевич! — послышался из гримерной голос актрисы. — Не стойте в коридоре, входите. Я же знаю, что вы здесь! Я уже переоделась!

Морозов толкнул дверь и увидел улыбающуюся Андрееву, которая радостно протягивала ему руки.

— Спасибо за цветы. Прелесть какая! Таку-у-ю корзину роз в первый раз видела. Спасибо, милый, милый Са-авва Тимофеевич! — напевно поблагодарила она, глядя увлажнившимися темными глазами.

Савва смущенно заулыбался, удерживая ее руки. Чуть дольше, чем позволяли приличия. И вдруг заметил на столике у зеркала записку.

— Это вам? Кто написал? — строго поинтересовался он, отпуская руки Марии Федоровны.

— Любопытство, знаете ли, признак дурного тона, — кокетливо рассмеялась та, — но от вас, друг мой, у меня секретов нет.

Взяв листок в руки, Андреева с видимым удовольствием прочитала вслух:

— Как вам? — живо поинтересовалась она, прикусив нижнюю губку, чтобы спрятать улыбку.

— Что за пиит? — хмуро уставился на нее Савва.

— А-а, ревнуете? — рассмеялась Андреева. — Вижу, вижу, ревнуете! Ах, вы ревнивец этакий! Это Мейерхольд. Сева, — небрежно сообщила она и отвернулась к зеркалу, чтобы припудрить скулы.

«Значит, его зовут Сева. Имя, пожалуй, не лучше фамилии», — раздраженно подумал Савва.

Андреева, заметив в зеркальном отражении хмурое лицо поклонника, снова рассмеялась.

— Савва Тимофеич! Полно вам! — повернулась она к Морозову. — Мне нет до Мейерхольда никакого дела. Ну, посудите сами. У Севы лицо топором, голос скрипучий. Да и ему, говоря честно, до меня тоже дела никакого. [7] «Как можно быть поклонницей его? — спустя много лет говорила М. Андреева о В. Мейерхольде. — Прежде всего, что такое — театр? Театр — это автор, режиссер и актеры. А Мейерхольд — только режиссер, который автора перевертывал, актеров ставил вверх ногами. Или не надо ставить авторских пьес, а если уж ставишь автора, так извините меня, пожалуйста, по-моему, самое главное в театре — слово, а если все, что написал автор, ставить вверх ногами, так зачем же такого автора ставить?» (из стенограммы выступления в ВТО). А записка со стишком — для него просто, как сорванный цветок для проходившей мимо женщины. Не более. Ну же, Савва Тимофеевич! Хватит дуться! — провела она пальцами по лацкану его пиджака. — Кстати, — услышала возбужденные голоса поклонников за дверью гримерной, — завтра у меня нет спектакля. Приходите вечером, как обычно. Непременно приходите!

Савва благодарно поцеловал ей руку, и Андреева с царственным видом опустилась в кресло лицом к двери.

В гримерную постучали и через мгновение комната заполнилась гурьбой восторженных почитателей. Морозов отошел к стене.

Мария Федоровна вскинула руку в знак прощания и растворилась среди цветов и восторгов.

Домой Савва пошел пешком. Чувствовал себя счастливым. «Богиня! Просто богиня!» — повторял он мысленно вновь и вновь, все еще не веря, что такая женщина — красивая, утонченная, талантливая, окруженная толпой восторженных поклонников, любого из которых могла поманить одним движением изящного пальчика, выбрала именно его. Понимал, что с каждым днем, с каждой новой встречей все более попадает под ее колдовское, манящее обаяние, растворяется в темных глазах, сходит с ума от случайного легкого соприкосновения, но ничего с собой поделать не мог, да и не хотел. Рядом с Марией Федоровной он вновь открыл в себе способность любить.

«Коготок увяз — всей птичке пропасть!» — выскочила из подсознания несвоевременная мыслишка.

«Ради такой женщины и птички не жаль! — отмахнулся Савва. — А истинная любовь — всегда жертва».