Бенджамин Дизраэли - Алрой

«Ты заглянул в мою больную душу, Абидан! Уж давным-давно мысли сии пребывают в мозгу моем. От раза к разу всходят семена, но убиваю суховеем благочестия зеленые ростки.»

«Дай расцвести побегам. Пусть заслонят лучи горячего и бесполезного светила, что ослепляет, лишает цели, мужества и сил!»

«Радость, радость, невыразимая радость!»

«Что скажешь, Джабастер? Эстер мотив сменила! А ведь она не слышит нас! Истинность слов моих путем небесным к ней сошла. И не диво — ведь пророчица она. Дай руку мне, Джабастер! Сердце твое открыто чаяниям Израиля. Ты должен стать судьею и вождем народным!»

«Вернуться к древней теократии? По-твоему, мне надлежит к власти над душами людей присоединить власть над людьми? Покорение мира — забава для молодых.»

«Скажи одно лишь слово, Джабастер, и все свершится. Бессчетно верных сердец среди Израиля. Паства твоя замечает обиды, нанесенные тебе, и скорбит о них. Обожаемый Первосвященник, ты самозабвенной службою напоминаешь народу о славном времени великих Судей. Одно лишь слово, Джабастер, довольно и венценосной головы кивка. Впрочем, сомкну уста. Я, кажется, даю непрошенный совет тому, кто вовсе не нуждается в подсказках, и чьи ум и сердце есть вершина благородства. Ты молчишь, и это знак незрелости мгновенья. Однако знай, как только мудрость твоя решит, что время дел приспело, верный тебе Израиль стряхнет оцепенение с ресниц.»

«Мусульмане в совете! А дальше что? Всевластию Израиля конец! Возможно, созрело мгновение, мой Абидан?»

«Скажи слово, Джабастер! Двенадцать тысяч копий оборонят ковчег — я за своих людей ручаюсь! Однолюб Шерира не приемлет уступки мусульманам. Лишь слово, и армия сирийская его вступит под наше знамя, на коем вышит молодой лев Иудеи. Умрут тиран и лизоблюды, а прочие, дав клятву верности, вместе с нами покинут Вавилон и двинутся навстречу Сиону и судьбе.»

«Сион — его юности мечта!» — отрешенно промолвил Джабастер.

«Ты размышляешь вслух иль говоришь с собою?»

«Царь или не царь, но нежный отрок сей — божий помазанник. Рукою, что я лил елей на священное чело, я должен убить? Козленка, что Господь себе избрал, я по произволу собственному сварю в молоке матери его? Есть преступленье хуже?»

«Голос его едва слышен, он удручен», — пробормотал Абидан, — «cлов твоих не разобрал, Джабастер.»

«Я и впрямь предался своим мыслям, о, честный и верный Абидан. Боюсь, мы с тобою бредили в горячке. Решение оставим до рассвета, пусть свежестью своею жар наш охладит. Пылкость в преклонные года граничит с глупостью. Утро мудрее ночи, а горячность губительнее бездействия. Лучше станем уповать на Бога: захочет Он — и повернет Алроя к истине лицом.»

«Первосвященник, прежде твои душа и вера были равно неколебимы и тверды, теперь же…»

«Прошу, воздержись от поучений и упреков, любезный Абидан. Огонь горит в груди, а искры летят изо рта. Есть нечто в моем старом сердце, что не вместится в молодом твоем. Прими это на веру. Сейчас я ненадолго в келью удалюсь. Мне слышен зов Израиля, я должен быть на месте. Постой, не собирайся в путь. Вновь не подвергай пророчицу испытанию водой и тьмой. Я скоро вернусь.»

Джабастер покинул балкон, зашел в келью, закрыл за собою дверь. Расстегнутые и раскрытые древние фолианты на диване. Медный каббалистический стол. Джабастер воздел руки к небу. Неописуемое мученье на лице.

«К чему пришли мы?» — простонал Первосвященник, — «К чему пришли мы? Что я слушал давеча и почти готов был совершить? Прочь, дьявол искуситель! О, слава! Победы и надежды! Во что осталось верить, и что осталось свято? Тяжко пережить разочарование, нестерпимо нести этот короб вечно. Зачем мне жизнь? Бог великий, пошли скорее смерть! Непосильны муки бытия!»

Он бросился на диван, лицо зарыл в подушки. Сердце гулко стучало. Могучий телом, необъятный душою, терзаемый страданьем человек лежал ничком молча, недвижимо.

«Шум пиршества золожил мне уши. Хочу один остаться.»

«Со мной?»

«Ты есть я. И нет у меня жизни иной.»

«Светик ясный, да ведь ты халиф!»

«Я все, что ты захочешь, душа моя! Победы и слава, власть и роскошь — словно самоцветы с изъяном не велики ценой и меркнут в сиянии беспорочного алмаза улыбки твоей!»

«Сладкоголосый соловей мой, сегодня что у нас? Охота?»

«Ах, роза алая, я б век не покидал дворцовые палаты и все бы любовался на красу твою — глаз не насытится!»

«А я бы поплыла с тобой под парусами по озеру, холодному и голубому, и пусть бы лебеди сопровождали нас.»

«Нет озера голубее глаз твоих, нет лебедя белее рук твоих!»

«Как хорошо и в поле и в лесу! Соколы взмоют в небо и принесут фазанов к ногам нашим.»

«Я — золотой фазан у ног твоих, какие еще надобны тебе трофеи?»

«Помнишь ли, Алрой, как появился здесь впервые юный красавец-немой? Руки сложены на груди, глаза потуплены. Их быстрые горячие взгляды украдкой зажигали мне лицо. Ты был пуглив, как птичка. Ушел, а я плакала.»

«Неужто плакала?»

«Клянусь!»

«Повтори, Ширин, волнующие эти слова!»

«Я плакала.»

«Слезы эти хранил бы в хрустальной вазе. Полцарства отдал бы за сей сосуд!»

Она обвила руками его шею, покрыла лицо поцелуями.

Солнце скрылось за минаретом. Фиолетовое половодье залило небеса. Единственная звезда угнездилась поближе к бледной луне — две жемчужины разной величины. Ширин и Алрой вышли в сад. Рай сущий вокруг.

«Красота», — задумчиво произнесла Ширин, глядя на небесные светила, — «почему не дано нам жить одним, для себя и для любви?»

«Царствование утомило меня», — в тон прибавил Алрой, — «давай сбежим куда-нибудь!»

«Сыщем ли счастливый остров, людям недоступный? Как мало мы просим! Ах, кабы этот сад окружен был не опостылевшим Багдадом, а безбрежным морем!»

«Дорогая, мы живем в раю. Хонайну благодаря, безмятежность наша ненарушаема почти.»

«Почти! Мне досаждает мысль, что люди вьются вокруг нас. Всякий, кто осмеливается думать о тебе, крадет у меня часть тебя. И я так устала от роскоши! Я бы хотела жить в пещере и спать на ложе из сухих листьев. Ах, милый! Чем новее удовольствие, тем оно приятнее!»

Содержательная беседа юных супругов была прервана появлением дворцового карлика. В добавок к своему неправдоподобно малому росту и замечательной уродливости он был еще и нем. Поэтому лишь с помощью энергичных телодвижений он сумел сообщить о наступлении часа трапезы. Никто, кроме этого привилегированного субъекта, не посмел бы нарушить покой царской четы.

Ширин и Алрой степенно вошли в трапезную палату. Огромный масляный светильник под потолком источал мягкий свет и чудный аромат. В конце великолепного зала выстроились евнухи в своих алых одеждах, у каждого серебряный посох в руке. Монарх и супруга его уселись на диван, по одну сторону которого находились гвардейцы и с ними рой придворных, по другую — прекрасные видом юные рабыни в разжигающих воображение легчайших нарядах.