Н. Северин - Звезда цесаревны

— Уж ты скажешь! — краснея от приятного смущения, вымолвила Розумиха, польщенная этой шуткой. — Шутник, право, шутник! И откуда у тебя такие мысли забавные берутся, что с тобою ни о чем и горевать-то нельзя?

— Ну, это я, действительно, пошутил, а что сущая правда, так это то, что хлопчик твой крепко тебя любит и спит и видит скорее доучиться и получше местечко в повете найти, чтобы помощь тебе оказывать. Как он про тебя расспрашивал, когда я к нему намедни приходил, как плакал, узнав про вашу нужду!

— Родимый! — чуть слышно проговорила сквозь слезы Демьяновна.

— Ладный он у тебя хлопчик, скромный, умный, благочестивый. И другие дети у тебя добрые…

— Далеко им до Алешки! — с досадой прервала она. — Один только он у меня такой вышел, всему свету на диво!

— И Кирилка у тебя добрый малыш. С земли не видать, а какой шустрый да понятливый.

— Ну, что про такого говорить? Совсем крошка, долго еще от него помощи в хозяйстве не дождешься. Да и девчатам до Алешки далеко, выросли дылды дылдами, скоро надо замуж отдавать, а как вороны глупые, на все их наставлять надо, сами ни о чем не догадываются. Вон целое утро по лесу шлялись, а много ли грибов принесли, посмотри-ка! — указала она на лукошки с грибами, стоявшие на лавке у двери. — У меня Алеханчик один столько-то набирал, а их целая орава по грибы ходила, и всего только грошей на шесть набрали. Я, бывало, когда он передо мною свой кузов высыплет, даже скажу: да к тебе грибы-то сами лезут в кузов, мой хлопчик! Пошлешь за орехами — тоже нанесет пропасть.

— Вот и Кирилка так же будет тебе служить. Помяни мое слово, что не хуже брата отличится.

— Зайдешь, что ли, в Чемеры-то, отсюда идучи? — спросила она.

— Непременно зайду, не покину ваших мест, с Алеханчиком не попростившись и не подарив ему грошей на книжки. Вы еще про меня услышите, если Господь по мою душу не пошлет раньше, чем до Питера добреду. Я вашей ласки не забуду, не беспокойтесь, и вы меня не поминайте лихом, — прибавил Бутягин, поднимаясь с места и низко кланяясь своей собеседнице.

— Как тебя, Божьего человека, забыть! — проговорила она, не без труда сдерживая слезы, подступавшие к горлу.

— Не забывай при случае мне весточку о всех вас посылать, куда — ты знаешь, можно и в Москве от боярыни Лыткиной Авдотьи Петровны обо мне узнать, и в Петербурге от Петра Филипповича Праксина, что при царе старшим камер-лакеем состоит.

— Знаю я, а уж теперь, как со всеми нашими там сойдешься, можно и через них тебе о нас дать знать. Кто знает, может, так случится, что выхлопочешь местишко нашему Алешке! Он — грамотный, а уж про его смышленость и говорить тебе нечего, сам знаешь, какой он у меня хлопчик ладный. Ну, так куда-нибудь, хоть в писарьки, что ли, поближе бы только к нашему красному солнышку, сынку мученика царевича. Верный ему слуга будет, весь наш корень настоящим русским царям предан, и деток в таких чувствах ростим, чтоб немцев наравне с ляхами ненавидеть, а москали ведь одной с нами веры, и царь Петр нас от мучительства папистов ослобонил…

С закатом солнца стали люди из Лемешей и из ближайших местечек приходить с узелками и с цыдулками для земляков в Питере.

И опять пошли разговоры про нового царя и про его деда, которого многие из присутствующих лично знали и не только видели, но и говорили с ним. Уже и тогда Меншиков (чтоб ему пусто было!) постоянно между царем и народом втирался. Бывало, такой минутки и не выищешь, когда бы его при государе не было: все подсматривает, подслушивает да на ус себе мотает, а там, глядишь, по-своему решает, и выходит так, что царь милует, да псарь не жалует.

— Вот и таперича, поди чай, так же будет, — упорно твердили хохлы, озабоченно кивая чубами.

Тем не менее все соглашались, что не попытаться облегчить свою горестную судьбу было бы даже грешно. Чем черт не шутит, может, Ермилыч им выхлопочет то, чего они уже совсем отчаялись добиться, кто знает?

— Вот мы написали прошение царю, но ты постарайся на словах ему первым делом про обещание его деда напомнить, — сказал седой старик, старшина, подавая Ермилычу вчетверо сложенную бумагу с печатью, тщательно написанную поветовским писарем. — И объясни ты ему, малышу, что царское слово должно быть нерушимо. Мы деду его верили, мы на его силу надеялись, а он нашего Полуботка в тюрьме сгноил: это нам была обида горькая, так и скажи ему, новому-то, Петру Алексеевичу. Нам надо своего гетмана выбрать, и чтоб он утвердил, понимаешь?

— Все скажу, не беспокойтесь, будьте благонадежны, — сказал Ермилыч, принимая бумагу и пряча ее в сумку за пазуху.

— Да ты сам-то с какого боку к нему подойти-то можешь? — спросил один из наименее доверчивых.

— А с того боку, что отец мой по проискам Меншикова за преданность православной вере головы на плахе лишился, и сам я из богатых да знатных боярских детей в бездомного скитальца обратился, — объявил после небольшого колебания Бутягин.

Не любил он про это ни с кем говорить, даже с самыми близкими. На что подружился он с Демьяновной, а и ей один только раз, да и то мельком, намекнул на свою тайну. Но тут молчать было бы нечестно: за доверие надо было заплатить доверием, и по воцарившемуся молчанию в толпе, за минуту перед тем галдевшей, он понял, что поступил хорошо, не оставив предложенного ему вопроса без прямого, правдивого ответа.

— А вы, други, про это помалкивайте, чтоб Божьего человека в беду не ввесть, — сказала Демьяновна, выходя с народом во двор, когда, распростившись с Ермилычем, жители Лемешей стали расходиться по домам, — ведь ворог-то наш, Меншиков, еще жив.

— О, мухи бы его, бисова сына, съели! — проворчал один из толпы в то время, как остальные, понурив головы, выходили один за другим в калитку, думая каждый про себя свою думу.

В эту ночь Ермилыч спать не ложился и, до света разбудив своего спутника, пустился с ним в дорогу.

За версту до села, где жил у дьячка сын Демьяновны, нашим путешественникам встретилась жидовская фура, запряженная парой сытых и сильных лошадок, направлявшаяся рысцой по той самой дороге, по которой они шли. Жид ехал порожняком и, завидев Ермилыча с его спутником, монастырским служкой, слез с фуры и стал уговаривать их доехать на его лошадях до Воронежа, куда ему лежал путь.

— За пять карбованцев с каждого я доставлю вас туда на четвертые сутки, а оттуда найду вам тоже сходно оказию вплоть до Москвы, — настойчиво соблазнял он их, невзирая на то что они шли себе своей дорогой, делая вид, что не слушают его.

— Ну, так и быть, шесть карбованцев за обоих, — продолжал он им турчать в уши, следуя за ними по пятам. — Може, и это кажется, Панове, дорого? Я сбавить могу, мне бы только, панове, угодить, согласен за пять карбованцев обоих довезти.