Н. Северин - В поисках истины

Марина вспыхнула до ушей и скромно потупилась.

Довольная эффектом своих слов, старица заговорила про другое, спросила, когда проводила она отца в Москву, скоро ли думает мать ее идти на богомолье, сколько времени и у кого пожить в Киеве, а затем прошла в домик посмотреть, как разместили племянницы своих гостей.

Распорядившись тут, чем надо, она отправилась назад к игуменье, где работы у нее в этот день было особенно много. Подвернулась оказия доставить некоторым из благодетелей письма от матушки — из мужского монастыря двое иноков отправлялись за сбором, и путь их лежал как раз через те места, где благодетели эти проживали, а письма не были еще готовы. Замучила игуменья свою секретаршу приписками, только кончит и к подписи лист несет, а матушка еще что-нибудь придумает. Весь день не могла Агния улучить ни минутки, чтобы еще раз сходить домой, и только уж поздно вечером, после ужина, игуменья отпустила ее на полчаса. А до кельи-то с версту, если не больше, от главного корпуса было, весь большой двор надо пройти, да за кладбище завернуть к огороду, да там еще вдоль коноплянника шагов двести, много ли времени останется дома-то побыть?

Девиц, и своих, и чужих, мать Агния нашла уже в постели. Поужинали, помолились Богу и полегли спать на постланные прямо на пол мягкие пуховики. А Марья уж и заснуть успела. Как лежала, лицом к стенке повернувшись, так и не шелохнулась при появлении тетки.

Притихли и подруги ее. Наболтались, верно, досыта за день-то, да и умаялись после долгой прогулки по лесу, на которую отправились тотчас после ранней обедни.

— Где же Катенька? — спросила мать Агния, оглядывая лежащих на полу девушек при свете лампадки перед образом в углу и не находя между ними старшей племянницы.

— Она, матушка, в вашем закуточке захотела лечь; на голову что-то жаловалась, мне, говорит, там покойнее будет, — объявила Марина вполголоса из боязни разбудить подругу.

— А мать Меропею куда вы уложили?

— Она в горенке девиц примостилась, — отвечала Марина. — А мы уж здесь все вместе, веселее вместе-то.

— Ну, Христос с вами, спите спокойно, а завтра пораньше за работу принимайтесь, — сказала Агния, поглядывая на притворенную дверь в каморочку, куда удалилась старшая племянница. Ей хотелось бы туда пройти и взглянуть на Катерину. Может, ей снадобья надо дать какого-нибудь от головной боли или уксусом виски намочить, но девицы разостлались на всю комнату, перина к перине, и не пройдешь между ними к двери-то.

— Ну, ангел-хранитель над вами, почивайте с Богом. Облачение-то хорошо было бы к Рождеству Христову кончить. Тятенька тебе говорил? Митрополиту мы хотим подношение от наших трудов сделать.

— Будет готово, матушка, не беспокойтесь. Я подруг привезла, чтобы подсобили нам, впятером-то живо кончим, — возразила Марина.

Мать Агния глянула на девушек, про которых она упомянула, с тем чтоб и им что-то сказать, но они уже заснули, одна даже слегка всхрапывала. Стоит ли их будить? Да и Катеньку-то, пожалуй, только напрасно потревожишь; тихо за дверью, не стонет, не движется, тоже заснула, верно.

И мать Агния вышла, не взглянувши на старшую племянницу. Ночь наступала темная и бурная. Сухие листья, усыпавшие тропинку между садиком и коноплянником, разметываясь вихрем во все стороны, кружились в сыром воздухе в неистовой пляске. Дождя не было, но тучи, темные, чернее ночи, так низко нависли над землей, что казалось — из них каплет холодная влага.

Матери Агнии становилось жутко. Ей чудились сквозь вой ветра зловещие звуки издалека, со стороны леса, то гиканье и свист, то стук копыт, то шелест под чьими-то ногами, как будто невидимая рать какая-то несется по лесу, с треском ломая деревья. Ей хотелось бежать, но невидимые руки хватали ее за ноги и таинственный голос шептал ей на ухо: «Останься… Беда на тебя летит… Останься… Еще минута и поздно будет…»

Но едва только останавливалась она, чтобы прислушаться, как все смолкало, а когда она нагибалась, чтоб освободить рясу из цепких когтей, впивавшихся в нее, то когти эти оказывались репейником или сухой веткой и, осенив себя крестным знамением, она шла дальше, досадуя на себя за малодушие.

Однако у поворота от плетня к пустому пространству, заваленному бревнами и щебнем, оставшимся от постройки новых келий, она так ясно услышала за плетнем шорох и вздох, что опять, как вкопанная, остановилась и стала всматриваться в огонек от лампады, теплившейся перед образами в ее келье.

Это в их садике кто-то вздыхает. Неужели она уйдет, не удостоверившись, что ей померещилось и что ни племянницам ее, ни гостьям их не грозит никакой опасности?

Но как это сделать, не обеспокоивши их, не нарушив их сна? Долго стояла она в нерешительности. А погода между тем стихала. Унялся ветер, и смолкли вместе с ним все остальные таинственные звуки; как сквозь землю провалилась нечистая сила, смущавшая ее душу несколько минут перед тем. И точно для того, чтоб окончательно ее успокоить, тучи раздвинулись, выглянула из них луна, озаряя своим мирным блеском плетень со свесившимися через него ветвями, и лес, неподвижно черневший вдалеке за ним, и стали ей смешны только что испытанные страхи.

Чего ей бояться? Девицы спят при свете лампадки, яркой звездочкой сверкавшей сквозь ветви густого садика; на них милостиво взирают лики святых угодников из киота да ангел, хранитель невинности и девической чистоты. Они так мало подозревают зла, что забыли даже завесить окна, укладываясь спать. Да ведь и то сказать: от кого им таиться? Келья стоит особняком; не только ночью, но и днем никто мимо не проходит, разве только послушница пробежит здесь из огорода, чтобы ближайшим путем вернуться к старице, пославшей ее из кухни за горстью гороха или кочном капусты.

Таким миром веяло из садика с этой звездочкой в конце его, что мать Агния окончательно успокоилась и, мысленно сотворив молитву, пошла дальше.

А в садике, от которого она удалялась поспешными шагами и с легким сердцем, вот что происходило. Раздался легкий свист, зашелестели листья, захрустели ветки, и стройная фигура, давно уж в трепетном ожидании прижимавшаяся к высокому клену, боязливо поглядывая то на плетень, то на келью с теплившимся огоньком перед образами, пустилась бежать на зов, прямо к тому месту, где другая фигура в монашеской рясе, с капюшоном, надетым на голову, протягивала ей руки между ветвями, что перевешивались через изгородь.

Молча охватили эти руки тонкий стан беглянки, приподняли ее и поставили на землю среди конопли, но на одно мгновение, для того только, чтобы крепко прижать ее к своей груди, осыпать лицо ее жаркими поцелуями и, снова взяв ее, как ребенка, на руки, унести дальше к дереву, у которого привязана была лошадь.