Н. Северин - Воротынцевы

Желание Марфиньки поселиться одной с Малашкой во втором этаже, где были парадные, нежилые покои, отворявшиеся только в экстренных случаях, вызвало горячий протест со стороны ее сожителей. Не только рассудительная Федосья Ивановна, Митенька и Самсоныч находили это намерение неудобным и нелепым, но также и Варвара Петровна, невзирая на свое пристрастие ко всему эксцентричному, отнеслась к этой идее крайне неодобрительно и вместе с другими старалась отговорить от нее юную фантазерку.

Не лучше ли ей поселиться внизу? Тут и теплее, и люднее. Сюда и Федосья Ивановна с Варварой Петровной перебрались сверху после кончины барыни. Здесь в длинной горнице, служившей некогда бильярдной, устроили девичью. Потолки низкие, во все окна летом зелень из сада лезет, а на подоконники, стоит только зерна насыпать, мигом воробьи слетаются. Тут и зимой, как затопят печку с широкой лежанкой, так весело и уютно, что подмывает песни петь да сказки рассказывать. А наверху всегда мрачно, пусто, холодно и жутко. И долго еще будет там по ночам являться призрак покойной Марфы Григорьевны на широкой кровати, в белом, с зажженной свечой в руке, и слышаться ее громкая предсмертная речь. А в большом зале… мерещиться малиновый бархатный гроб на возвышении и строгое лицо покойницы, озаренное трепещущим блеском свечей в высоких подсвечниках, и чувствоваться запах ладана, и слышаться пение «Со святыми упокой».

— Да ты там, сударыня, до смерти можешь напугаться, — сказала Федосья Ивановна.

— Господи! Да я бы ни за что!.. Ну вот хоть озолоти меня сейчас с ног до головы, чтобы я там хоть ночку одну переночевала, ни за что! — подхватила, вздрагивая от ужаса, Варвара Петровна.

Митенька, как мужчина, больше на холод да на сырость напирал. Долго ли простудиться? Ведь весь этаж отапливать невозможно. Сама покойница Марфа Григорьевна всегда к зиме вниз перебиралась, потому что тут уютнее и теплее. Если смерть застала ее в парадной спальне наверху, то это потому только, что до самого дня ее похорон морозов не было.

— А теперь уже скоро весна, — заметила на это с улыбкой Марфинька, — мерзнуть нам, значит, с Малашкой долго не придется.

— Да что же ты там одна-то будешь делать, сударыня? Статочное ли дело, чтобы молодая девица и вдруг одна, с одной только девкой, в целых шестнадцати комнатах жила!

Федосья Ивановна находила это даже крайне неприличным, хотя объяснить, почему именно неприлично, ей было бы трудно. А Варвара Петровна, та все о скуке толковала.

— Здесь все-таки и с нами когда погуторите, и девушки вам песенку могут спеть, да и гостей принять, когда приедут вас навестить, удобнее.

Но Марфинька стояла на своем. Ни песен, ни гостей, ни разговоров ей не надо; одного только желала она, чтобы ее в покое оставили.

— Дайте мне, ради Бога, пожить, как хочется, до приезда Александра Васильевича, — повторяла она со слезами на глазах.

Ее спешили успокоить.

— Да мы, сударыня, и не неволим тебя; ты — барышня и власти нашей над тобой нету; как хочешь, так живи, — сказала Федосья Ивановна. — Мы только, как старые люди и тебя жалеючи, не хотим, чтобы печалилась ты одна, вот и все. А хочешь ты наши советы слушать или нет, это уж твоя воля. По нашему разумению, затворницей тебе жить с таких младых лет не приходится. Судьба твоя еще неизвестна — может, Господь и взыщет тебя по сиротству и счастье тебе пошлет, жениха хорошего или инако как устроит тебя, все это в его святой воле! Вот, Бог даст, молодой барин приедет, тогда все узнаешь. Может, ты тогда и настоящей барыней, помещицей окажешься, кто знает! Ведь покойница-то тебя, как свое родное дитя, любила, а именьев и добра всякого много после нее осталось, было ей чем тебя наградить, — прибавила Федосья Ивановна с тонкой усмешкой.

По одной этой усмешке можно было догадаться, что ей много известно из того, что для всех остальных составляло еще непроницаемую тайну. Недаром Марфа Григорьевна дольше всех с Федосьей Ивановной беседовала перед смертью.

Впрочем, в том, что барыня не забыла блестящим образом обеспечить свою любимицу, никто в Воротыновке не сомневался. Все помнили, как строго наказывала она окружающим служить Марфиньке, как барышне, и всячески беречь ее. Кто думал, что покойница ей по завещанию оставила одно из своих имений, кто предполагал, что она капиталом изрядным наградила ее или тот дом в городе ей завещала, который стоит там с заколоченными ставнями, весь полный мебели и всякой утвари, с тех пор как в нем супруг Марфы Григорьевны скончался. А может, Марфинька сделается владетельницей земель за Волгой, под Саратовом? Во многих местностях были именья у Марфы Григорьевны, и в ее было воле награждать своих любимцев, как ей вздумается.

Все это должно было сделаться известным, когда приедет молодой барин.

А между тем этот приезд с месяца на месяц откладывался. В кратких посланиях, состоявших из одних только приказаний и распоряжений по хозяйству, ни одним словом не упоминалось ни о причинах, задерживавших его приезд в Воротыновку, ни о том, когда именно состоится этот приезд.

— Хочет врасплох застать, — толковали промеж себя старшие слуги, староста Федот, Игнатий Самсонович и другие.

Мало-помалу о молодом барине составилось такое мнение, что он; «из молодых, да ранний» и что с ним следует «ухо держать востро».

Припоминая черты из нрава его прадеда, деда и отца, Федосья Ивановна выводила заключение довольно-таки зловещего свойства относительно его ума и характера, но Варвара Петровна с восторженным умилением распространялась о его благородстве. Уж если он был таким красавцем десять лет тому назад, юношей шестнадцати лет, то можно себе представить, что за прекрасный кавалер вышел из него впоследствии, когда у него и усы выросли, как, должно, возмужал он, да еще в военном мундире! Ума помрачение, да и только!

А Федосья Ивановна, не вслушиваясь в восторженные восклицания старой девы, обращалась к старому дворецкому:

— Дедушка-то его страсть какой был злопамятный! Помнишь, Самсоныч? И уж такой-то упрямый!.. Что захочет, то непременно на своем поставит. И сынок-то, Василий Григорьевич, весь в него вышел. Одну только покойницу Марфу Григорьевну и боялись, одну только ее и почитали они.

— И гордый же он должен быть, Александр-то Васильевич, у-у-у, какой гордый! — робко присоединил и свое мнение к этой оценке Митенька.

Никак не мог он забыть обиду, нанесенную ему наследником его благодетельницы. Вскоре после смерти последней Митенька постарался написать ему длинное письмо со всеми подробностями: как Марфа Григорьевна помирала, что она говорила перед смертью, как ее хоронили да поминали, а молодой барин хоть бы спасибо сказал ему за это; так и пропали даром Митенькины усердие и красноречие.