Н. Северин - Воротынцевы

Про мужа она выражалась с такою любовью и уважением, что ее можно было бы принять за счастливую женщину, если бы взгляд у нее был не растерянный да речь не сбивчивая.

— Он мне пишет. Его дела задержали в Петербурге. Не беспокойтесь обо мне, мне очень-очень хорошо. Александр Васильевич меня любит, чего же мне еще? О, да, он меня любит! Вот у нас скоро ребеночек будет, и тогда я буду еще счастливее; надо только терпение и беречь себя, не правда ли? — И, поддаваясь мучительной мысли, постоянно грызшей ее сердце, она со смущенной улыбкой прибавила: — Вообразите, какая вздорная мысль пришла ему в голову: ему представилось, будто я уехала тогда из Воротыновки, чтобы заставить его жениться на мне! Я разубедила его, конечно, и теперь он мне верит, верит, — шепотом повторила она, точно в забытьи.

А затем она смолкла и, не переставая странно улыбаться, так глубоко задумалась, что забыла о присутствии Бутягина.

Когда он ей напомнил о себе, она вздрогнула, побледнела от испуга и стала умолять его скорее ехать.

— Плоха наша Марфа Дмитриевна, — вернувшись домой, сказал жене Петр Захарович. — Извелась совсем, лица на ней нет и как будто в уме маленечко тронулась. Думал я, думал, как бы ей помочь…

— Что тут думать? Ничем ей теперь не поможешь, — прервала его жена. — И не затевай ничего, ради Бога, Захарыч! Нешто такому озорному, как воротыновский барин, супротивничать возможно? Да он всякого в бараний рог может согнуть. И муж он ей к тому же в законе, значит, и права его над нею никому рушить нельзя. Пострадаешь только понапрасну, беду себе наживешь, а ей оттого легче не станет. Уж видно, судьба ей такая с ним маяться. А ты и себя-то, да и меня побереги, измучилась я ведь, тебя ждавши-то. «Ну, вдруг остервенятся они на моего Захарыча, — думаю, — да и его тоже, как Федосью-покойницу?» Всю ночь глаз не смыкала, плакавши.

— Уж ты скажешь! Да нешто я — их крепостной? Как же они смеют? — возразил Захарыч.

— Ох, батюшки! Да нешто господа на это смотрят? А холопы, которым от них власть дана, те и подавно: им бы только барину угодить, а до остального им и горюшка мало.

Захарыч промолчал. Он и сам понимал как нельзя лучше, что с ним все могли сделать в Воротыновке, потому-то он и дрожал все время, пока находился там.

— Эх, Захарыч, Захарыч, — снова стала причитывать старуха, — ведь говорила я тебе, чтобы не ездил, советовала!

— Управитель меня не видел — его дома не было, в дальний хутор уехал. Я нарочно по пути справился, прежде чем к усадьбе завернуть, — объяснил Бутягин.

— А не донесут ему, ты думаешь? Тебе-то ничего, Бог даст, не будет, ты домой вернулся и здесь ему тебя не достать, а ей-то, ей-то, горемычной!

— Ну, Бог милостив. Я и забыл тебе сказать: тяжелая она, к весне ребеночка ждет. Муж ее знает. Поди чай, приказ дал жалеть ее: его ведь ребеночек-то, законное дитя. Не зверь же он, в самом деле.

Но старуха продолжала кручиниться.

— Ох, боюсь я за нее, Захарыч! Чует мое сердце, что изведет он ее, горемычную.

Опасения Бутягиной сбылись.

Управитель узнал про то, что из города приезжали навещать Марфиньку, и в тот же день отписал о том барину. Не прошло и месяца, как ему прислан был приказ немедленно, невзирая на весеннюю распутицу, отвезти Марфиньку с Малашкой в подмосковную, оставить их там, а самому ехать за словесными приказаниями в Петербург.

Приказание было выполнено так быстро и секретно, что Бутягины проведали о том, что Марфиньки нет в Воротыновке, тогда только, когда стали разузнавать стороной, благополучно ли разрешилась от бремени молодая барыня, Марфа Дмитриевна.

Тут только им сказали, что ее давно нет в Воротыновке и что, с тех пор как ее с Малашкой увезли, ни о той, ни о другой здесь нет никаких вестей.

А после Троицы прошел в здешней местности слух, будто воротыновский барин женился на важной и знатного рода княжне, богатой-пребогатой. Венчание происходило во дворце, царь с царицей посажеными были; на невесте бриллиантов видимо-невидимо было, как солнце сияла. Дом свой на Мойке Александр Васильевич разукрасил на славу, всю мебель и экипажи из-за границы выписал и всей челяди новые ливреи понашил.

— Умерла, стало быть, та-то, что у него в Воротыновке жила? — толковал народ из соседних с Воротыновкой сел и деревень.

— Умерла, должно быть. От живой жены на другой жениться законом не полагается.

— А ребеночек-то ейный? Ведь тяжелая, говорят, была, как увезли-то ее отсюда.

— Может, и ребеночек умер.

Но в самой Воротыновке, хотя управитель и объявил, что Марфа Дмитриевна скончалась в родах, разрешившись мертвым младенцем, никто не хотел этому верить. Уж очень кстати для барина подошла эта смерть — как раз к тому времени, как вздумал он жениться на княжне Молдавской.

Но в то время человеку решительному, без совести и правил, когда он был богат и знатен, легко было управлять судьбой по своему произволу и устраивать так, чтобы самое невозможное становилось для него возможным.

1899

По-мушкетерски.

Пастушеской.

Чехол.

Он жесток и сумасброден.

Нет, это уж слишком! Она отчаянно компрометирует себя, это — сумасшедшая!

Легкое поведение.

Еду сажать капусту.

Скажите, что у вас было с Мари Молдавской? Мне так хочется знать, что я умру, если вы не скажете.

Когда-нибудь узнаете.

Вы ее любите?

Я уезжаю.

Обольстительна.

Простушкой.

Не угодно ли!

Невольно становишься мужиком!

Сверхстыдливая.

Любовные записочки.

Неужели и далее будете так жестоки?

Вы хотели замужества, вот вы и замужем.

Почему же я на вас женился?