Н. Северин - Воротынцевы

Да Воротынцев и не желал забывать их. Ему доставляло большое наслаждение думать, что эти глазки тут, близко, под одной с ним кровлей, и что ему стоит только захотеть, чтобы смотреть в них, сколько ему будет угодно. Да, преинтересный и преоригинальный роман разыграется у него здесь с этой деревенской ingénue [13] Простушкой. .

Как тонкий аматер, знающий толк в наслаждениях и умеющий пользоваться ими, Александр Васильевич не торопился, не накидывался на кушанье, как голодный обжора, рискующий испортить себе желудок, а предвкушал удовольствие сначала воображением.

Он был убежден также и в том, что чем дольше заставит он Марфиньку ждать знакомства с ним, тем нетерпеливее и страстнее будет она ждать этого знакомства. Она, должно быть, не глупа — сама избегает с ним встреч. Занавеска у окна, перед которым он ее видел, ни разу не отдергивалась с тех пор. Но, разумеется, она откуда-нибудь да смотрит на него, когда он прогуливается по саду или сидит со своими гостями на террасе и курит трубку с длинным чубуком в бисерном чехле.

Спровадив одного из своих приятелей, Александр Васильевич стал спроваживать и другого. Придумал для того какую-то поездку в дальний хутор и так часто говорил про эту поездку, что гость наконец догадался, что он здесь лишний, и заявил, что ему пора домой. Его не удерживали.

Две недели прошло с того дня, как Александр Васильевич приехал в Воротыновку, и до сих пор он еще и за хозяйство как следует не принимался, и с хорошенькой обитательницей восточной башни не нашел удобной минуты познакомиться.

Наконец эта минута настала.

— Должно быть, письмо читает, — таинственным шепотом сообщил Мишка Федосье Ивановне, спустя час после того, как проводил последнего гостя из Воротыновки. — Ушли вниз и заперлись там в кабинете.

Федосья Ивановна перекрестилась и со вздохом вымолвила:

— Что-то будет!

Мишка угадал верно. Александр Васильевич вынул наконец из черного дубового бюро большой конверт с надписью: «Правнуку моему, Александру Воротынцеву», сломал большую гербовую печать и стал читать прабабушкино предсмертное послание.

В последние дни мысль о Марфиньке так неотвязно преследовала его, что даже в эту торжественную минуту он не мог не вспомнить о ней и с улыбкой подумал, что, наверное, в этом письме прабабка поручает ему свою любимицу: просит не оставить ее, пристроить, дать ей, может быть, приданое. Но он нашел тут вовсе не то, что ожидал.

Письмо с начала до конца состояло не из просьб, а из приказаний, выраженный в такой резкой и строгой форме, обставленных так для него невыгодно, что не выполнить этих приказаний оказывалось невозможным. За каждым параграфом следовала угроза, начинавшаяся словами:

«А буде правнук мой, Александр Воротынцев, этой моей воли не исполнит, имеет Петр Бутягин понудить его с тому жалобой на него в суд, с предъявлением копии с сего документа за моею подписью».

Петр Бутягин должен был соблюдать интересы всех, которых Марфа Григорьевна возлюбила до конца: Федосьи Ивановны, Митеньки, Самсоныча, Марфиньки, особенно последней.

О ней в письме Марфы Григорьевны было очень много. Ей завещано было крупное состояние: капитал в сто тысяч рублей, положенный в опекунский совет со дня ее рождения, дом, купленный в Москве на ее имя, и другой дом в губернском городе, на который Александр Васильевич с тех пор, как себя помнил, привык смотреть как на свою собственность. Из своих драгоценностей Марфа Григорьевна жаловала Марфиньке такие вещи, которые ее наследнику не стыдно было бы поднести даже своей будущей жене в виде свадебного подарка. Кроме того, когда Марфинька будет выходить замуж, он должен был уступить ей деревню Дубки с пятьюстами душ да дворовых из Воротынских, кого она пожелает взять.

«И выйти ей непременно за дворянина, чтобы фамилию себе настоящую получить и крепостными владеть, — написала Марфа Григорьевна. — Буде же пойдет замуж за купца или иного какого человека подлого сословия, ничем за Дубки ее не удовлетворять. А в девицах если даст обет остаться, восемьдесят тысяч ей выдать».

— Excusez du peu! [14] Не угодно ли! — процедил сквозь зубы с гримасой молодой барин.

Его разбирала досада. Он поднялся с места и стал большими шагами прохаживаться по комнате, обдумывая положение. Он был не жаден к деньгам и скорее щедр, чем скуп, от природы, но тем не менее тороватость, с которой его прабабка награждала тех, кого возлюбила до конца, а в особенности Марфиньку, раздражала его.

Исполнять все предписания покойницы он во всяком случае торопиться не станет. Довольно и того, если он немедленно раздаст суммы, завещанные старшим слугам, приживальщику и приживалке; что же касается Марфиньки, то можно и подождать. Ему не жаль было для нее ни денег, ни бриллиантов, нет, ему жаль было отказаться от мысли, что эта красавица находится в полнейшей от него зависимости.

Дорого дал бы он, чтобы завещание прабабки было написано в другой, более удобной для него форме, — по-царски наградил бы того, кто помог бы ему в этом. Само собою разумеется, он не поступился бы для этого своею дворянскою честью и не скомпрометировал бы себя скандалом, но…

Чем больше думал Воротынцев, тем назойливее всплывали в его памяти эпизоды из тех, что происходили у него на глазах в подмосковной, когда он был еще ребенком и которые он еще так недавно с отвращением отгонял от себя. Помимо воли и, конечно, бессознательно лезли ему на ум эти воспоминания. Но не станет же он поступать, как Дарька и ее приспешники, чтобы удержать за собою какие-нибудь пятьсот душ, дом и бриллианты! О, нет, ни за что не станет! Но все-таки не мешает узнать, что за человек этот Бутягин, под контроль которого покойной прабабке вздумалось поставить его.

Александр Васильевич позвонил и, усевшись на прежнее место перед бюро, приказал позвать Федосью Ивановну.

Когда старуха вошла и затворила за собою дверь, барин прочел ей тот параграф завещания, который касался ее, и присовокупил к этому от себя, что деньги, завещанные ей, она может получить из конторы, когда захочет, — сегодня же будет сделано об этом распоряжение, а также насчет Самсоныча, Митеньки и Варвары Петровны. Затем, после того как растроганная старуха, которой, пока он читал, казалось, что сама барыня с нею говорит, поцеловала со слезами его руку, он, довольно небрежно и, по-видимому, не придавая особенного значения ожидаемому ответу, спросил:

— Кто этот Бутягин, про которого упоминается в бабушкином письме?

— Отпущенного на волю ездового Никанора Лексеева сын, сударь, — ответила старуха. — В большом был он доверии у покойницы барыни. Письмо-то, что вашей милости про всех про нас написано, он им писал, а не Митенька. Нарочно для этого в город за ним посылали.