Андрей Иванов - Харбинские мотыльки

Он выпил, сделал знак кельнеру, заказал еще бутылку и попросил, чтоб поскорее приносили закуски. Кельнер поклонился, повернулся, и Китаев заметил, что высокий кельнер был слегка горбат (отсюда кажущаяся угрюмость).

— У вас мне спокойней всего, — продолжал он. — Я так привык за эти годы к вашей комнате, что всякий раз, когда еду в Ревель, думаю о вас. Думаю, как прокатимся с графом по Ревелю, съездим к морю, а потом сядем у вас, выпьем домашнего эстонского вина, поговорим… И это меня успокаивает. Еду в поезде и думаю: что вы там опять нарисовали? Чем удивите? Может быть, мне только у вас и хорошо. Но, к сожалению, и тут я ненадолго. Завтра же еду. Потому что всюду одно и то же. Везде действуют одни и те же законы. Человек всюду смертен, конец неизбежен и так далее… Старею. Появилась привычка ходить в одни и те же места. Останавливаюсь в «Золотом льве», хожу в «Асторию» и «Палас»… Сегодня решил посидеть тут. Я боялся, что это место закроют. Когда что-нибудь закрывается, меня посещает тревожное ощущение: не закрылось ли что-нибудь и во мне с закрытием заведения? Понимаете?

— Безусловно.

— Как прекрасно, что вы меня понимаете! И как прекрасно, что никуда не переезжаете! Я вам все время твержу, чтоб вы ехали, а втайне хочу, чтоб никуда не уезжали. Чтоб так и сидели. Чтоб я мог приехать к вам и забыться. Черти в смокингах и бесы во фраках кого угодно сведут с ума. В наше время только в такой комнатке, как ваша, и может быть хорошо. Вам-то как? Хорошо? Вы не тяготитесь тем, что никуда не выезжаете?

— Слепая лошадь годами ходит по кругу, зрячая давно сошла бы с ума.

Китаев улыбнулся и кивнул.

— Понимаю, понимаю…

Он хотел сказать Борису гораздо больше. Он хотел ему сказать, что последние несколько лет художник для него был одной из нескольких ниточек, которые его удерживали над пропастью. Особенно когда он плоско лежал в своем номере, глядя на вращающиеся лопасти вентилятора, представляя, как где-то крутится рулетка, а он лежит тут, как жетон, в ожидании. Вместо этого он поднял бокал и сказал:

— Не зря ходили кругами. Позвольте вас поздравить с окончанием картины и давайте выпьем за это!

— Есть на что к дантисту сходить, — сказал Ребров.

Выпили.

— Сколько лет работали?

— Пролетело незаметно… вот что странно: было тягостно и долго, а теперь — оглянусь — как вчера.

— Вам ведь еще нет тридцати, — заметил Китаев, — вот после тридцати самый ток времени начинается. Годы летят, как листья в октябре.

Помолчали, потягивая вино. Китаев опять заговорил.

— Нет тридцати, а многое успели… Говорите, французу понравилось?

— Он был в восторге. Сам по моему методу собрал парочку подобных вещиц, две недели у него ушло. Французы не любят тянуть, решил взять приступом. Собрать свой коллаж из старой одежды и костюмов, декораций, которые в его студии оставались — вместе возились, мне было интересно, что выйдет, но я ему сразу свое сомнение высказал: такая картина должна собираться не один год — с бухты-барахты ничего не выйдет… Так и получилось. Но надо отдать ему должное — оптимист и художник, удалось сделать недурное произведение, поиграл с осветительными устройствами и достиг интересного эффекта, хотя потом признался, что пустое… красиво и только, нет содержания… нет той пыли времени, которая скрепляет части моей работы в целое, этого у него нет, хотя недурные картинки у него вышли. Я рад, что он понял, что такое с наскоку не собрать.

— Пыль времени… За что-нибудь новое возьметесь?

— За подобное — вряд ли. Так, рисую понемногу… Что-то большое годами вынашивать сил не хватит. Столько лет держал замысел. Хотя я не заношусь. Я прекрасно понимаю, что сам себе придумал это мучение. Зато теперь есть на что опереться. Есть внутри это, а с этим я — художник. И годы эти не просто так прошли. В них толк был. Возможно, мне одному известный, но разве того не достаточно?

— Мне тоже известно, и французу, и тем, кто осветил в прессе вашу работу как необыкновенное достижение, так что не одному вам это известно.

Снова закурили. Принесли закуску и еще вина.

— А вы размышляли о природе вдохновения? — спросил вдруг Китаев.

— Да, конечно, очень часто думаю об этом…

— И что вы думаете, скажите?

— Ну…

— Я вот о чем подумал. Написал, допустим, книгу человек или картину, прославился, получил все, будто кувшин песочком потер, ему и деньги, и слава, и женщины… — Художник улыбнулся. Это приятно щекотало нервы. Ему захотелось рассказать про свою интрижку с Милой, но Китаев говорил так, будто откуда-то подозревал, что у Бориса есть женщины. — Вот только не уменьшается ли от этого шагреневая кожа?

Китаев прищурился. Борис усмехнулся, выпил и сказал:

— Нет никакой кожи.

— Вы уверены?

— Да.

— А что тогда?

— Если б я знал…

Китаев достал из портфеля дагеротип.

— Сегодня из Швеции приедет один коллекционер, Грегориус Тунгстен. Я ему рассказывал о вас. Он хотел бы с вами познакомиться. Вы как, не против?

— Нет, конечно.

— Вот и хорошо. Мы к вам нагрянем завтра вечерком. Посмотрим ваши работы…

— Буду рад.

Они спустились по лестнице. Вечер густел. Пели птицы. Долго шли по парку молча, затем Китаев вспомнил, что беседовал с Терников-ским.

— Говорили о вас.

— Мы с ним поспорили недавно, — сказал Борис раздраженно.

— О чем был спор?

— Так, ерунда. Понимаю, что глупости, а спорю, не могу удержаться. Потому что деть себя некуда. Тут поспорил, там поругался. Тому сплетню влил в ухо. У этого что-нибудь выудил. И — пропал! Раньше я таким не был. Засосало.

— Не лучше ли просто уехать во Францию и жить без этих мыслей? Я мог бы похлопотать о визе…

— С трудом верится, что во Франции лучше. Я от знакомых получаю страшные письма…

— Я бы подыскал вам что-нибудь, студию, ателье… Будете делать картины и дагеротипы, а? Вы все-таки художник, да и по-французски говорите…

— Даже если и так… Я бы хотел, чтоб такая возможность возникла не теперь, а тогда, до Изенгофа, до Нарвы — махнуть всем вместе из Павловска в Париж и — зажить… Никто не воскреснет, если я уеду во Францию.

— Это верно.

На какой-то башне негромко пробили часы.

Стропилина угораздило: съехал, поругавшись с хозяином дома, ко всему прочему, что там в журнале у него было, вышел скверный скандал в школе; но не теряет присутствия духа. Предложил ему к фрау Метцер — все равно пустуют комнаты, и берет немного; сказал, что подумает. — И чего тут раздумывать?..

Тимофей очень вырос; смотрел на него, когда он стихи свои читал и вспомнил, как он стучал по деревянной ноге солдата, которого теперь и в помине нету, наверное.