Андрей Иванов - Харбинские мотыльки

Вынул из саквояжа большой коричневый конверт.

— Что это? — спрятал руки под мышки.

— А посмотрите! — Саквояж щелкнул металлическим зубом.

Ребров робко открыл конверт, это были какие-то записки, грязные, мятые листки, испещренные до боли в глазу.

— Это ваш Тимофей писал.

— Узнаю почерк.

— Он все время пишет.

— Как он?

— Теперь ничего. Принимает лекарство. Его постоянно теперь снабжают бумагой и карандашами, а то он сопротивлялся и не хотел отдавать. Некоторые записи ел. Сами видите, как исписал. Он получил сильную травму.

— Он все-таки сделал это?

— Что?

— Выколол себе глаз?

— Нет. Я не это имел в виду. А что, покушался?

— Да, видите ли, он винил себя в том, что произошло с Иваном, тот потерял глаз, и Тимофей хотел выколоть себе тоже.

— Господи! Нет, в этом отношении он в целости. Но вот душевная травма… Мой коллега из Тарту сообщил мне кое-что, по секрету. Тимофея обнаружили на заброшенной ферме, или на хуторе, одного, в руинах, и там было найдено еще пятнадцать тел…

— Мертвых?

— Да. Это не придали огласке. Там произошло нечто страшное. Судя по всему, Тимофей питался тем, что глодал умерших. Вообще непонятно, как он выжил, и почему именно он. Среди найденных тел были очень крупные мужчины, которые, судя по ранам на черепах, скорей всего были забиты. Возможно, на этой ферме случилась настоящая бойня. Как бы то ни было, уцелел один Тимофей. Обвинить его ни в чем невозможно. Хотя он был под надзором взаперти очень долго, все равно, всякое подозрение с него снято до появления улик, как я понимаю. Но никаких улик пока нет, ведь он мог забрести на этот хутор с телами и после случившегося, да и сами представляете, как делами русских занимаются: поубивали друг друга, ну и черт с ними! Хотя хутор, судя по всему, принадлежал эстонцу. Впрочем, правительство на всех махнуло рукой. Страна, кажется, выставлена на торги. Ждем-с молотка! — Горько усмехнулся, прочистил горло и продолжал: — Эти записки, Борис Александрович, я прошу вернуть мне, прочитать как можно скорей и вернуть, и приложите ваше мнение.

— Что я могу написать?

— Да что придет в голову в этой связи, то и напишите!

Ребров пожал плечами.

— Попробую.

— Дело в том, что мой коллега с удовольствием бы с вами встретился и поговорил об этом молодом человеке, для него это было бы очень важно, так как он очень переживает за своих пациентов, делает для них все возможное. Он — корсаковец [85] Имеется в виду С.С.Корсаков (1854 — 1900) — русский психиатр. , никаких смирительных рубашек, минимальные ограничения, никаких изоляторов, наказаний, физических воздействий, почему я и говорю, что Тимофею теперь лучше даже, чем нам с вами: всем бы жить в мире, где Сергей Сергеевич Корсаков руководит, все бы радовались! — Доктор усмехнулся, довольный своею шуткою. — Так вот, хотел он с вами пообщаться, узнать побольше о предыстории молодого человека — видите, какой глубокий подход, тоннель в душу ищет, подкапывается под болезнь — но, принимая во внимание двусмысленность вашего положения, я решил, что лучше будет вас не беспокоить.

— Это вы очень правильно сделали, — сказал художник, — я бы не хотел ни с кем видеться, пока все не утрясется.

— Естественно. Поэтому, если вы почувствуете, что сможете что-нибудь сообщить по поводу Тимофея, напишите или расскажите мне, а я передам, вместе с этими записками, ваш ответ моему коллеге. Для него это очень важно. Случай уникальный, просто из ряда вон выходящий.

— Да, я вижу. Пятнадцать тел…

— Да, и среди них тело вашего Каблукова.

— Вот так… все-таки…

— Да. Ваше мнение будет иметь значение. Можете описать их отношения.

— Каблукова и Тимофея?

— Да. Вы сказали, он себя винил в том, что тот глаза лишился.

— Да, и это их сильно повязало.

— Вот и напишите. Время у вас есть, тут тихо, спокойно. Вы знали Тимофея, и не один год, потому, наверное, есть что вспомнить.

— Я с удовольствием почитаю, посмотрю. Если что-нибудь вспомню, напишу.

— Вот и замечательно. Да, и насчет нашего разговора…

— Я думаю, — сказал Борис. — Об этом я думаю.

— Ну, думайте, думайте…

В записках Тимофея был хаос. Именно этого и не хватало сейчас: какого-нибудь безумства, в которое можно было бы уйти с головой и не подходить к проклятому календарю. В этом доме все ходят на цыпочках, все блестит, вещи не гремят, даже когда их роняют, они тихо падают, будто завернуты в марлю или сделаны из бумаги. В такой обстановке невозможно нормально существовать, делаешься фарфоровым.

Борис перебирал записки, раскладывал писульки перед собой на распахнутой газете, сортировал… Прочитал одну и залюбовался, как однажды в детстве, в Петербурге, открыл рот и не мог отвести глаз от старого генерала, который в исступлении стучал палкой по скамейке и требовал подать ему какую-то фрейлину, — отец потом сказал, что это неприлично — так стоять и смотреть на старого человека. Генерал был сумасшедший, и был он одет очень грязно, слюна на бороде, остатки пищи на старой шинели. От него сильно воняло мочой и перегаром. В записках Тимофея каждое слово было сумасшедшим, оно было вывернуто, как уродливое дерево, горело безумием и стучало палкой. Ребров будто не читал, а вслушивался в стук, который доносился сквозь толстые стены. Он читал и вспоминал тех сумасшедших, что смотрели из окон клиники напротив дома, в котором жила Мила, и думал: «Вот где он теперь, должно быть… Где еще, как не там? Уж лучше там… А может, и мне туда попробовать устроиться?.. Нет, глупости…»

Читая записки Тимофея, Борис долго не мог выстроить хронологический порядок. Наконец, решил точкой отсчета взять вырезку из газеты, в которой сообщалось об аресте Ивана. Первые записи, по-видимому, были сделаны в период, когда он был под стражей.

Решением директора полицейского управления вынесено наказание проживающему в Тарту лицу без гражданства Ивану Петровичу Каблукову в виде штрафа размером 200 крон, в случае неуплаты штрафа наказание заменяется арестом в 30 суток. Наказание последовало вследствие того, что И.П. Каблуков распространял наносившую ущерб нашим внешним сношениям русскоязычную фашистскую литературу, пропагандировал принципы всероссийской фашистской партии, в своих писаниях и устных речах выражал намеренное неуважение к эстонскому народу и представителям эстонской власти.

Тимофей и Иван в те дни были полны отчаяния, не знали, как собрать денег для уплаты штрафа. Тимофей каждый день вел дневник состояния Ивана. Мерили температуру, пили зверобой, заваривали пустырник с цикорием, сушили сухари, шили носки и стельки. Коротко говоря — собирали Ивана в тюрьму.

Что я такое без борьбы? Без борьбы я пустое место. Борьба для России — все мое существо! Тимофей писал письма во все концы (Ребров вспомнил, что и сам получал письмо, но не ответил). Во всем лояльный эстонской власти человек! Борьба моя была только против большевиков! Тимофей писал Алексею; тот отвечал, что очередная Интернациональная Ассамблея Академии Христианских Социологов собрала почти всех ассоциированных членов, включая тех, кто проживали во Франции и Америке, среди выступивших Т.С. Элиот, М. Рекитт, Доусон, я, Франк, славист, о котором я тебе рассказывал и др. (см. приложение). К сожалению, Бердяев так и не приехал, ждали, его ждали, а он, как оказалось, думал, думал — и в первую очередь «к сожалению» для него, упрекал и упрекаю его за это: он упускает прекрасную возможность поддержать великое начинание общемирового значения. Тимофей еще раз написал Алексею, написал митрополиту Александру, Николаю Печерскому, восемнадцати священникам, трем пасторам, настоятелям различных монастырей, всех просил заступиться за Ивана. Просил, если можно, написать лично на имя главы государства, чтобы, если можно, ослабили тюремный режим и еще, если можно, чтобы не высылали из Юрьева, конечно, если это возможно.