Виталий Амутных - Русалия

— Хотя бы! — жарко выдохнул Баглиз.

Уюр продолжал улыбаться:

— Но это не в наших силах. Да и не так много в том смысла. Потому что настоящая помойка — это когда люди понимают один расчет выгод, и всю-то жизнь стоят на коленях перед чувственными наслаждениями, всю жизнь. Оглянись вокруг, — разговоров только, что о еде, питье, о нарядах и гладких женщинах…

— А что плохого в красивых женщинах? — тут же отозвался Ахсар, и вытянутые узкие ноздри его орлиного носа невольно расширились.

— В красивых женщинах… — начал было Уюр.

Но Аваз перехватил слово:

— В красивых женщинах — одна благодать, если они еще и добры. Но когда они становятся прислужницами их указов, их веры, начинают слепо подсоблять их воле… Тогда жизнь в доме, где они живут, превращается в страшный сон. Тогда вот то сластолюбие и лукавство, которое в них взрастили, даже вид тех женщин меняет, даже красоту их лиц затемняет.

Дослушав брата Уюр продолжил:

— Если и удалось бы кому убить их царя и даже всех обитателей Острова перебить, — все равно на его месте вскочил бы второй такой же, покуда широка опора их идей у всех тридцати народов Хазарии, покуда каждого дитенка с самого рождения научают распознавать в мире только съедобное и приятное.

— Что же хорошего в несъедобном и неприятном? — хмыкнул Ахсар.

Братья переглянулись, но в этот момент какой-то странный слабый звук приковал к себе общее внимание. Звук этот был слишком грубым для того, чтобы принадлежать какому-нибудь животному, способному сосуществовать рядом с людьми. Но он же показался всем слишком вкрадчивым и осторожным, чтобы его мог произвести человек, решительно и просто приблизившийся к жилищу друзей. Шуршание. Шорох камешков. И наконец тоненькое покашливание. За ним голос:

— Мир этому дому!

Это был Саул — местный еврей из самых бедных, живший здесь же неподалеку в почти такой же глинобитной хижине и собиравший себе на жизнь тысячью самых различных, но вместе с тем не слишком обременительных занятий: от составления любовных снадобий до предсказания судеб.

— Можно войти? О, Баглиз, у тебя гости… Да будет вам много счастья!

После прозвучавшего приглашения войлочная завеса вздрогнула, поднялась и в низком проеме появилась согнутая худосочная фигурка в длинной неопределенного цвета рубахе, поверх которой была наброшена прямоугольная накидка. И прежде чем войлок за ее спиной опустился вновь, из темноты к огню кинулось крупное темно-пестрое насекомое — то ли бабочка, толи жук — и закружилось вокруг невысоких взметов пламени. В Итиле стояла такая теплынь, что даже с приходом ночи не становилось холодно. Ветер — нить связывающая и этот мир, и тот мир, и всех существ, — наполненный сверканием севера, был слишком занят другой землей и сюда пока еще не заявлялся.

— Мне удалось узнать, — поторопился объяснить свой приход Саул, устраиваясь на освобожденном месте возле очага, — что завтра на рынке неимущим станут раздавать по серебряной монете на дом. А, может, еще будут давать хлеб и ячмень. Но люди, которые мне это сообщили, не сказали главного, — на каком рынке будут делать эту раздачу. Вот я и пришел спросить: может, ты, Баглиз, знаешь?

Кружившее вокруг очага насекомое, напоминавшее небольшую летучую мышь, метнулось вверх и, ткнувшись пару раз в слегка потрескавшуюся глину наклонного потолка, повисло на нем темным треугольником. В угловатом молчании, захватившем недавние владения оживленной беседы, звучал нарочито беззаботный голос хозяина хижины:

— Не знаю, Саул. Может, на Персидском рынке? У большой мечети. Ахсар, налей Саулу вина.

Запустив длиннопалую волосатую руку под войлок, которым была покрыта горкой составленная чистая посуда, Асхар извлек оттуда небольшую плошку и плеснул в нее черного вина из стоявшего подле узкогорлого кувшина, протянул плошку Саулу.

— Яин несех [388] Яин несех — (евр.) вино, сделанное неевреями. … — прошептал тот.

— Что-что?

— Я хочу сказать, — возвращая словам внятность заговорил Саул, — на Персидском рынке — вряд ли. Персидский рынок для богатых.

С потолка донесся слабый, но при том какой-то зловещий скрип, — это скрипело темное насекомое. Огромное, оно время от времени чуть раздвигало верхние крылья, а его тень, рожденная и оживленная подвижным пламенем, дергалась и билась вокруг.

— Да выгони ты эту дрянь! — воскликнул Уюр, обращаясь, как видно, к хозяину дома, но тут же сам замахал руками.

Насекомое сорвалось с потолка, заметалось, стягивая круги над огнем. И вот, как того и следовало ожидать, завлекательное пламя тонким разящим язычком хлестнуло по почти черным с желтыми пестринами крыльям, — раненый летун шлепнулся в крайние уже остывшие угли, завертелся на месте, треща крыльями, поднимая над собой облачко пепла. Бестрепетная рука Уюра тут же смахнула его в самый жар, — тот забился в предсмертном трепыхании, стих, и воздух наполнился вонью паленых перьев.

— Что же ты не пьешь? — чтобы наконец возвратить внимание новому гостю поинтересовался Баглиз. — Или вам, говорят, вера… Как их? А! Законы кашрута, вот, запрещают есть и пить в нееврейском доме. Так? Чтобы еврей никогда не сближался с неевреями. Так? А то сначала вместе за столом, потом, глядишь, породниться захотят, детей поженят…

— Не то, нет, врут все… — заулыбался, завертел головой Саул, стараясь придать возможно больше легковесности своему ответу. — У нас как говорят: не говори, что не могу есть свинину. Скажи: я могу есть свинину, но что мне остается делать, если Всевышний запретил мне это? Это я шучу.

При том он все же пригубил предложенное ему вино, но глотка, похоже, все-таки не сделал.

Разговор уж больше с прежним одушевлением не возобновлялся. Какое-то время прошло в неловких вздохах и нелепых коротких словесных всплесках. Проерзав на месте столько, сколько было необходимо для проявления учтивости, Саул наконец поднялся и, цветисто поблагодарив хозяина, странно извиваясь тощим телом, выскользнул наружу.

— И чего он приходил? — первым тронул установившуюся тишину Аваз. — Вино, вон, так и осталось…

— Я же говорил, они никогда ни в чем не роднятся с другими народами, — продолжил Баглиз. — Впрочем, мало кто хотел бы этого. Ведь где они ни появятся, всюду разрушают и уничтожают чужую веру, любые обычаи и уж, ясное дело, имущество. Они — как болезнь какая…

— Вот и настает время, — еще более оживился Аваз, — чтобы сказать себе: что выбрать — болезнь или здоровье, смерть или жизнь, спокойную здоровую жизнь или…

— Между прочим, многие считают, — вновь зашевелил крыльями своего узкого горбатого носа Ахсар, — что их не любят из зависти, из-за того, что они умнее остальных.