Виталий Амутных - Русалия

— О! Славное дело, — обрадовался старик, — коли первый гром рано по весне — урожаю быть справному.

Дети затихли, Святослав, усмехнувшись, отвернул голову, стал смотреть в низкий прокопченный потолок, над которым разыгрывалась небесная битва, размышляя о том, что все-то приметы у простецов к урожаю, к морозу, то к засухе или дождю, все имеет касательство к хозяйствованию, и почти ничего, что относилось бы к какой-то другой стороне человеческой жизни.

— Так вот, жили-были себе человек и баба, и было у них, значит, два сына. И еще дочка. И была в их доме достаточность, а только кто ж это станет уповать на то, что уже есть? И велел отец своим сыновьям идти еще новое поле орать, потому как хлеб лишним не бывает. А братья и говорят: «Кто же нам ество туда принесет? Сестра?» А сестра говорит: «Я до нового поля дороги не знаю». А братья говорят: «Ты иди по дороге прямо, а как до росстани дойдешь, так смотри, на которой дороге будет солома лежать: мы, как идти будем, станем за собой солому трусить». Вот собрала мать дочке в крошню [516] Крошня — плетеная из прутьев или корней корзина. всякого брашна, забанца в горшок налила, каравайцев [517] Каравайцы — пшеничные блины. два десятка положила, а, может, и больше, потому как достаток в их доме был, сметаны кринку, сала, и пошла девка из дома. А недалече от того поля, куда девка братьям ество понесла, стояла гора. В той горе щель была глубокая, а в той щели жил змей о шести хоботах. Узнал он, что девка братьям обед понесла, взял он и всю солому, какой те свою дорогу означали, на свою дорогу перестелил, которая, значит, прямо до его логовища вела. Шла, шла девка, дошла до росстани, видит, по одной дороге солома насыпана, она по ней и потопала. И пришла к горе и говорит: «Куда это я пришла? Где мои братья?» Выходит к ней из норы змей о шести хоботах и говорит: «Забывай скорее братьев своих. Забывай отца с матерью, все дела досюльные. Будешь у меня счастье иметь необлыжное [518] Необлыжный — настоящий, неложный. ». Воротились братья домой голодные. «Где, — говорят, — каравайцы, где наше сало?» Мать говорит: «Сестра давно вам понесла». «Эх, — братья говорят, — это ее змей проклятый утащил. Пойдем, будем у змея сестру отымать». И пошли они к тому самому змею…

Неторопливо под треск лучины, под переливчатый бабий храп, под возню кур в прирубке за стеной, под переметчивое гудение неба сказывалась сказка, сказка о том, что лишь борьбой оправдано всякое житие. А пока в трехсаженной хатке, дремливавшей в окружении сенника, амбарца, хлева, мыльни и погреба с напогребницею, выявлялось значение, самая сущность старой сказки, тот же толк, тот же дух привычно проявлял себя в каждой крохотке соседственной вселенной.

Растения, разбуженные теплом воротившейся весны, расправляли смерзшиеся корни. Бледные ростки, обуянные могучим порывом оживления, разламывали крепкую земляную скорлупу с тем, чтобы выбросить навстречу солнечным лучам жадные листья. Трава зверобой, трава дягиль и плакун-трава, называемая еще кипреем, чернобыль, ромашка, осот дружно кинулись в рост. Не прошло и двух недель, как в бранное облачение убралась земля, — листики меленькие и лопушистые, затейно вырезные и невзрачные, пушистые и гладкие, яркие и блеклые соткали сей чудесный покров. Но только тот, кого кличут колпаком, мог бы вообразить, будто между очаровательно безмолвными зелеными созданиями, украшенными подчас духовитыми соцветиями, существует великое замирение. Ничуть не бывало. Заслоняя растопыренными листьями друг от друга живительное солнце, удушая друг друга ядовитыми испарениями, каждое мгновение жизни сражаются ромашка с кипреем, кипрей с девясилом. Юный росток крапивы появляется рядом, и все окружение набрасывается на него. Но стожильна крапива-трава. Могучи ее корни. Высоки стебли. Широки ее жгучие листья. И вот уж нет рядом ни ромашки, ни девясила, ронит предсмертные слезы царь-плакун [519] Царь-плакун — плакун-трава, кипрей — Chamemerium angustifolium. . Одна крапива стоит зеленехонька.

Но что это черное шевелится на зубчатых листьях? Гусеница. Той самой чудесной бабочки с голубыми глазами на темно-вишневых шелковых крыльях. Черная гусеница в черных щетинках как ни в чем не бывало точит неприступные жгучие листья. Но гусель — это еще полбеды. Золотые нити повилики обвили-опутали крапиву. Намертво присосались к соковым стеблям прочными присосками, вросли в них, тянут жизненный сок — саму душу выпивают. Нет у повилики ни корней, ни листьев, одни только золотые стебли в смертоносных ненасытных присосках. Вянет, жухнет крапива, недолго ей осталось, — одолела ее золотая паразитка вместе с гусеницей.

Налетел ветер, ударил по кусту крапивы. Раз, другой. Не удержалась на листе ожиревшая гусеница, — полетела долу. Здесь, внизу, было сумрачно, сыро, а главное есть решительно нечего. Нужно было искать стебель со знакомым запахом и поскорее подниматься по нему туда, где жаловали сладость мягкие молодые листья. Надо было торопиться, ведь до поры превращения в мотылька оставалось совсем немного времени, а она еще не успела как следует войти в тело. Однако стебли попадались все неподходящие, когда наконец гусеница наткнулась на то, что искала. Стебель внизу был старым грубым, но чуть притупленный заскорузлой кожурой запах обещал достойную награду в конце пути. Не успела черная гусеница проползти и двух пядей [520] Пядь — 17,78 см. , как наткнулась на путанину тонких полупрозрачных золотистых стеблей повилики. Невозможно было пробраться сквозь них, невозможно и перегрызть ядовитые нити. Поползла гусеница по краю, да не удержалась и другожды свалилась на землю.

Только коснулась гусеница земли, как что-то тяжелое шлепнулось рядом. Не успела та и опомниться, как оказалась в крепких челюстях. Напрасно выгибалась она всем телом, борясь за вроде как суленое право упорством и долготерпением заполучить крылатость. Не суждено было гусенице ощутить себя бабочкой. Быстро исчезла она в лягушачьей пасти. А лягуша, посидела какое-то время, пораздувала крапчатые бока, потом прыгнула в дрогнувшую траву, — не найдется ли и здесь чем поживиться? И действительно, тоненький чернотный червячок (увы, совсем не такой, как упитанный давешний) робко трепетал средь покойных травинок. Лягуша проползла на брюхе вершок или два, замерла, затаилась, примериваясь, приуготовляясь к броску. Червишка, похоже, не подозревал угрозу. Прыжок… Но не успела лягуха схватить червячка, как что-то острое и невероятно жгучее вонзилось ей в морду.

То, что лягушка приняла за червяка, оказалось порхающим языком гадюки. Гибельный яд быстро стек по тонким, как иглы, зубам в трепещущее тело. Лягушка изо всех сил оттолкнулась лапами от земли, так, что впившуюся в голову гадюку подбросило вместе с ней, но шлепнулась она на спину — вверх пухлым молочным брюхом, посучила длинными задними лапками и затихла. Змея охватила свою добычу кольцами гибкого упругого тела, на случай в общем-то невероятного сопротивления, дождалась последней судороги и тогда, не выпуская ее из пасти, стала неспеша передвигать челюстями, подбираясь к передней узкой части лягушачьей морды. Затем маленькая треугольная змеиная головка стала наползать на толстенький белопузый трупик, и пасть ее при том растягивалась невообразимо.