Виталий Амутных - Русалия

Однако этой же ночью полторы сотни русских ладей, под градом бесполезных стрел оставшегося войска прошли вниз по реке, мимо не на шутку переполошившегося Итиля. Лодьи шли, не отвечая на ярость испуганного мрака, обращавшегося стаями стрел, многими сотнями злых клювов то и знай зобавшими в навешенные на борта, прикрывавшие гребцов щиты; лишь лунный блеск, перемешанный с чернотой воды, вскипал под мерными ударами весельных перьев. В Итиле не оставалось серьезных сил, какие можно было бы слать вдогон, потому русские лодьи беспрепятственно прошли мимо и стали по обоим берегам одной или двумя верстами ниже города.

И когда с рассветом прозревший намедни Иосиф попытался улизнуть со своего Острова в последнюю оставшуюся лазейку, оказалось, что путь на юг также заперт.

Солнце взошло. День настал. Песчаное море с застывшими невысокими песчаными волнами как бы нехотя стягивало к некой точке своей песчаной беспредельности гигантские темные лоскуты разнонародных воинств, чуток подкрашенные живым многоцветьем стягов. Несмотря на ранний час, воздух был уже душен. На стремительно светлеющей безмерной синей чаше небосвода ни облачка. С разных сторон того не слишком приветливого пространства прилетали безбурные, будто бы сонливые нечастые разнохарактерные голоса рогов, раздающих своим отрядам, ратям, народам известия или веления их вождей.

С запада приуготованный для великой битвы песок подпирал на изрядном отдалении слегка изъеденный большими оврагами и малыми водороинами ольхово-кленово-тополевый берег многоводной реки. Через нее уж вовсю вели переправу печенежские конные отряды, большая часть которых все еще грудилась на стороне солносяди. С полночной стороны продолжали сдвигаться Святославовы рати, выстраиваться под выкрики тысяцких и сотских, под отголосье десятских. Сколько же народов стеклось сюда! Там обозначивался островок барашковых шапок длинноусых и безбородых гузов. Вот черные головы болгар. Тут голые лица башкир. Черемисы. Сувазы. Арису. Русы: тиверцы, кривичи, мурманы, чудь, волыняни и вятичи, и другие русские племена, с обритыми головами, с наброшенными кисами не скрывающими мгучие плечи, покрытые накожными узорами. Некоторые уже успели надеть натертые до блеска шлемы, и те, словно приготовляясь к предстоящему, уж примеряли красные блики зари. И было в том огромном войске, поднявшем на хребте своем железную сверкающую щетину копий, сулиц и секир, никак не менее пятидесяти тысяч.

А против него разворачивала боевой строй стотысячная сила Хазарского каганата. В первые ряды хазарские тарханы выставили пехоту из городских ополченцев, — лучников, пращников, — тех маломощных соседних племен, которые не могли снарядить даже легких конников. Без числа. Участь большинства представлялась вовсе безотрадной, ведь от них требовалось всего лишь накрыть русское войско первой волной железно-каменной вьюги, с тем, чтобы на этом, возможно, завершить притязания своих маленьких жизней, если и не в ответной волне стрел, то под копытами легкой хазарской конницы, выжидающей за их спинами своего часа. Но помимо несчетных неимущих рядовичей и малоимущих коников из ясов или касогов, возмогших обзавестись лишь луком да пучком сулиц, здесь же выстраивались, сверкая плетеным или чешуйчатым доспехом, те хазарские воеватели, кто обладал многим достатком. Это и были хазарские тарханы. Многие из них, разряженные точно павичи, восседали на парчовых подушках седел, из-под которых виднелись тканые из разноцветных ниток ковровые чепраки, яркие шелковые потники с низаньем. В блистательной рати можно было бы насчитать до десяти тысяч таких красавцев, но почти при каждом из них находилось еще и несколько пеших воинов-стременных. Однако как бы ни были надменны ряды тарханов, казалось, приготовившиеся не к нещадному кроволитию, но пышному празднеству, несколько особняком держащиеся рати кагана и шада, — двенадцать тысяч в одной и девять в другой, = с нескрываемым презрением поглядывали даже на них. Эти рати, называемые гургансккими (по имени народа, представлявшего значительную их часть) целиком состояли из истых мастеров боя, в совершенстве владеющих любым оружием, могучих, доблестных, непревзойденных мужеством исмаильтян. Правда, все они, как один, были наемышами, представлявшего власть Хазарии еврейства, что не назвало бы достойным ни одно общество, не успевшее стать на путь своего разложения; нигде, даже у тех народов, чьи мужи позволяли себе промышлять подобным наймом, сей поступок не признавался благовидным. Почти нигде. Но только не в Хазарии — государстве, живущем установлениями, понятиями рынка, где вся иерархия ценностей прямо или косвенно выстраивалась в границах рыночной наживы, где не цена поступка зависела от его благонравности, но сама «благонравность» деяния высчитывалась из его денежной стоимости, — так что высокооплачиваемая шлюха здесь завсе почиталась выше безденежного подвижника. Эти двадцать тысяч всадников, над которыми взвивались на высоких древках золотые стяги, с ног до головы укрытые железом (даже их лошадей со всех сторон одевала броня), эти витязи, вооруженные длинными копьями, мечами, саблями, палицами и боевыми топорами, они, нанимаясь на службу к хазарскому джинсу, оговаривали условие, что в случае поражения на поле, их ждет неминуемая казнь, так что, отступать им было некуда.

Сквозь слитный гуд, подобный дыханию исполина, раскинувшегося во всю ширь розовых песков, слышались разноязыкие голоса Божьих служителей. Каждый из них, сообразно уразумению своего народа, свивал духовную нить, какая должна была бы послужить зарукой охранителям отчего самосознания. Голоса двух волхвов, перекликаясь, реяли и над русским станом.

И словно тремя могучими ударами трех высочайших валов отвечало русское воинство:

— Слава! Слава! Слава!

Те радостные клики вышибли из неприятельского стана всплеск неукротимой злобы, оборотившийся жидкой стаей стрел, поднявшихся в воздух. Но ни одна из них не долетела до русичей, поскольку расстояние меж супротивниками оставалось пока слишком велико.