Чарльз Диккенс - Повесть о двух городах (пер. Бекетова)

— У нее голова как раз подходящая для такого случая, — каркал Жак Третий, — я там видел голубые глаза и золотистые, волосы, и очень это было бы красиво, когда Самсон поднял бы и показал голову народу.

Кровожадный зверь говорил об этом как настоящий эпикуреец.

Мадам Дефарж потупилась и задумалась.

— Также и девочка, — заметил Жак Третий, задумываясь и слегка растягивая слова, как человек, наслаждающийся своей мыслью, — у нее тоже голубые глаза и светлые волосы. А у нас там редко попадаются дети. Было бы красивое зрелище.

— Одним словом, — сказала мадам Дефарж, очнувшись от краткого раздумья, — я в этом деле не могу доверяться своему мужу. Со вчерашнего вечера чует мое сердце, что не только нельзя ему поверять всех подробностей моего замысла, но мне сдается даже, что не следует откладывать их выполнение, не то он способен предупредить их об опасности, и они могут выскользнуть из наших рук.

— Этому не бывать! — закаркал Жак Третий. — От нас ни один не должен ускользнуть; нам и то не хватает голов. Следовало бы довести до ста двадцати в день.

— Словом, — продолжала мадам Дефарж, — у моего мужа нет поводов преследовать это семейство до полного истребления, а у меня эти поводы есть. С другой стороны, я не имею причины относиться к этому доктору так чувствительно, как относится он. Значит, я должна действовать самостоятельно. Эй, гражданин, поди сюда!

Пильщик, смертельно боявшийся гражданки Дефарж и находившийся у нее в подобострастном повиновении, подошел, приложив руку к своему красному колпаку.

— Касательно сигналов, гражданин, — сурово обратилась к нему мадам Дефарж, — тех сигналов, что она подавала арестантам, согласен ты сегодня же дать показание, что сам видел, как она этим занималась?

— Да как же не согласен-то! Конечно, согласен! — воскликнул пильщик. — Каждый день во всякую погоду, от двух часов до четырех, только и делала, что подавала сигналы, иногда с малюткой, а иногда одна. Уж мне ли этого не знать, когда своими глазами видел.

Произнося эту речь, пильщик выделывал множество различных жестов, как будто подражая некоторым из тех сигналов, которых он, в сущности, никогда не видел.

— Ясное дело, что они сговаривались, — сказал Жак Третий, — тут и сомневаться нечего.

— А можно ли положиться на присяжных? — осведомилась мадам Дефарж, взглянув на него с мрачной улыбкой.

— Состав присяжных самый благонадежный, дорогая гражданка: все чистейшие патриоты, и я отвечаю за своих сотоварищей.

— Ну так подумаем, как быть, — сказала мадам Дефарж, снова впадая в раздумье. — Надо рассудить, можно ли выгородить доктора в угоду моему мужу? Мне-то до него решительно дела нет, но все-таки можно ли его щадить?

— Его голова все-таки в счет пойдет, — заметил Жак Третий, понизив голос. — У нас положительно не хватает голов. Жалко упускать случай.

— Дело в том, что и он подавал сигналы в то время, как я сама ее увидела, — рассуждала мадам Дефарж. — Говоря о ней, я не могу не упомянуть о нем, а нельзя же мне молчать и все дело свалить на плечи одного этого маленького гражданина, потому что ведь и я гожусь в свидетельницы.

Месть и Жак Третий наперерыв принялись уверять, что такой удивительной и превосходной свидетельницы еще не бывало, а маленький гражданин, не желая отставать от других, прямо объявил, что она божественная свидетельница.

— Ну что ж, пускай и он попытает счастья! — сказала мадам Дефарж. — Выходит, что я его выгородить не могу. Помните, что к трем часам я вас приглашаю на зрелище сегодняшней казни… А ты пойдешь?

Последний вопрос относился к пильщику, который торопливо отвечал, что непременно пойдет, и воспользовался случаем прибавить, что он самый ревностный из республиканцев и был бы в отчаянии, если бы какой-нибудь случай помешал ему выкурить послеобеденную трубку, наслаждаясь в то же время созерцанием того, как уморительно работает национальный цирюльник. Он был так преувеличенно болтлив по этой части, что можно было заподозрить, что он ежечасно трепещет за свою собственную шкуру. Мадам Дефарж действительно заподозрила его в этом и с презрением воззрилась на него своими черными глазами.

— Я тоже приглашена туда, — сказала мадам Дефарж. — Когда представление закончится… так, около восьми часов вечера, приходите вы ко мне в Сент-Антуанский квартал, и мы все вместе отправимся доносить на это семейство в мой комитет.

Пильщик сказал, что это очень для него лестно и он с гордостью будет сопровождать гражданку. Она молча посмотрела на него; он же, съежившись, как собачонка, старался избегать ее взгляда, отошел к своим дровам и, чтобы скрыть смущение, взялся за пилу. Мадам Дефарж поманила к себе присяжного и Месть, встала поближе к двери и начала излагать им свои планы:

— Она теперь, должно быть, сидит дома, ожидая момента его смерти. Вероятно, горюет и плачет — словом, будет в таком состоянии, которое противно интересам республики и служит к осуждению ею правосудия. Все ее симпатии теперь на стороне врагов республики. Поэтому я сейчас же пойду к ней.

— Что за удивительная женщина! Восхитительная женщина! — восклицал Жак Третий в порыве восторга.

— Ах ты, моя душечка! — причитала Месть и начала ее целовать.

— На, возьми мое вязанье, — сказала мадам Дефарж, вручая свое рукоделие своему адъютанту. — Пускай оно лежит на том месте, которое я всегда занимаю. Побереги мой стул для меня и всего лучше ступай теперь же, так как сегодня, по всей вероятности, там будет гораздо больше народу, чем обыкновенно.

— Охотно повинуюсь распоряжениям моего начальства! — поспешно сказала Месть, чмокнув ее в щеку. — А ты не опоздаешь?

— Я буду на месте до начала зрелища.

— Смотри же, приходи, прежде чем приедут телеги. Непременно, душа моя, будь на месте до приезда телег! — закричала Месть, видя, что та уже вышла на улицу.

Мадам Дефарж махнула ей рукой в знак того, что слышит ее слова и наверное придет вовремя, потом она зашагала по грязи и скрылась за углом тюремной стены. Месть и член суда смотрели ей вслед, любовались ее статной фигурой и расхваливали ее удивительные душевные качества.

В ту пору много было женщин, на которых тогдашнее время наложило свою страшную, обезображивающую руку, но ни одной не было страшнее той неукротимой женщины, что шла теперь по улицам. Она была одарена характером сильным и отважным, умом тонким и живым, решительным нравом и той красотой, которая резче всего изобличает твердость и мстительную злобу, так что и посторонним зрителям эти свойства прежде всего бросаются в глаза. С такими задатками она во всех случаях заняла бы выдающееся положение в такие смутные времена. Но она к тому же с детства пропиталась сознанием перенесенных обид и ярой ненавистью к целому классу общества, а потому из нее образовалась настоящая тигрица. Чувство жалости было ей совершенно неизвестно. Если оно и было в ее натуре, от него давно не осталось ни малейших следов.