Чарльз Диккенс - Большие надежды (без указания переводчика)

Фамилія отца моего была Пиррипъ, а имя, данное мнѣ при св. крещеніи, Филиппъ. Изъ этихъ-то двухъ именъ еще въ дѣтствѣ вывелъ я нѣчто среднее — Пипъ, похожее на то и на другое. Такъ-то назвалъ я себя Пипомъ да и пошелъ по бѣлому свѣту. — Пипъ да Пипъ, меня иначе и не звали.

Что отца моего дѣйствительно звали Пиррипомъ, въ этомъ я могу сослаться на двухъ свидѣтелей: надпись на его надгробномъ камнѣ и сестру мою, мистрисъ Джо Гарджери, вышедшую замужъ за кузнеца. Такъ-какъ я не помнилъ ни отца, ни матери и никогда не видалъ ихъ изображеній (они жили еще въ дофотографическую эпоху), то дѣтское воображеніе мое рисовало ихъ образы, безсмысленно и непосредственно руководствуясь одними только ихъ надгробными надписями. Очертаніе буквъ отцовской надгробной навело меня на странную мысль, что отецъ мой былъ плотный, приземистый и мрачный человѣкъ, съ курчавыми черными волосами. Почеркъ надписи: «Тожь Джорджіана, жена вышереченнаго» привелъ меня къ дѣтскому заключенію, что матушка моя была рябая и болѣзненная. Пять маленькихъ плитъ, по полутора фута длиною каждая, окружали могилу моихъ родителей и были посвящены памяти пяти маленькихъ братьевъ моихъ, умершихъ въ раннемъ возрастѣ, не испробовавъ силъ своихъ въ жизненной борьбѣ. Этимъ маленькимъ могилкамъ я обязанъ убѣжденімъ, религіозно мною хранимымъ, что всѣ они родились лежа на спинѣ, заложивъ руки въ карманы, и впродолженіе всей своей жизни никогда ихъ оттуда не вынимали.

Страна наша была болотистая и лежала вдоль рѣки, въ двадцати миляхъ отъ моря. Первое живое, глубокое впечатлѣніе… какъ-бы сказать, пробужденіе въ жизни дѣйствительной, сколько я помню, я ощутилъ въ одинъ мнѣ памятный, сырой и холодный вечеръ. Тогда я впервые вполнѣ убѣдился, что это холодное мѣсто, заросшее крапивой — кладбище; что здѣшняго прихода Филиппъ Пиррипъ и тожь Джорджіана, жена вышереченнаго, умерли и похоронены; что Александръ, Варѳоломей, Абрамъ, Тобіасъ и Роджеръ, малолѣтныя дѣти вышереченныхъ, тоже умерли и похоронены; что мрачная, плоская степь за кладбищемъ, пересѣкаемая по всѣмъ направленіямъ плотинами и запрудами, съ пасущимся на ней скотомъ — болото; что темная свинцовая полоса, окаймлявшая болото — рѣка; что далекое, узкое логовище, гдѣ раждались вѣтры — море, и что маленькое существо, дрожащее отъ страха и холода и начинавшее хныкать — Пипъ.

— Перестань выть! раздался страшный голосъ и въ то же время изъ могилъ близь церковной паперти приподнялась человѣческая фигура. — Замолчи, чертёнокъ, не то шею сверну!

Страшно было смотрѣть на этого человѣка, въ грубомъ сѣромъ рубищѣ и съ колодкой на ногѣ. На головѣ у него, вмѣсто шляпы, была повязана старая тряпка, а на ногахъ шлёпали изодранные башмаки. Человѣкъ этотъ былъ насквозь-промокшій, весь забрызганъ грязью, обожженъ крапивой, изрѣзанъ камнями, изодранъ шиповникомъ; онъ шелъ прихрамывая, дрожалъ отъ холода, грозно сверкалъ глазами и сердито ворчалъ. Подойдя ко мнѣ, онъ схватилъ меня за подбородокъ, щелкая зубами.

— Ай! не убивайте меня, сэръ! упрашивалъ я, въ ужасѣ: — Ради Бога не убивайте меня, сэръ.

— Какъ тебя зовутъ? сказалъ человѣкъ:- живѣй!

— Пипъ, сэръ.

— Повтори-ка еще, сказалъ человѣкъ, пристально глядя на меня. — Не жалѣй глотки!

— Пилъ, Пипъ, сэръ.

— Говори: гдѣ живешь? сказалъ человѣкъ. — Укажи: въ какой сторонѣ?

Я указалъ на плоскій берегъ рѣки, гдѣ виднѣлась наша деревня, окруженная ольховой рощицей и подстриженными деревцами, въ разстояніи около мили отъ церкви.

Онъ поглядѣлъ на меня съ минуту, потомъ схватилъ меня, довернулъ вверху ногами и вытрясъ мои карманы. Въ нихъ ничего не оказалось, кромѣ ломтя хлѣба. Онъ такъ сильно и неожиданно опрокинулъ меня, что въ глазахъ у меня зарябило, всѣ окружавшіе предметы завертѣлись и шпиль церкви пришелся, какъ-разъ, у меня между ногами. Когда церковь очутилась за прежнемъ мѣстѣ, я сидѣлъ на высокомъ камнѣ, дрожа отъ страха, а онъ жадно уничтожалъ мой хлѣбъ.

— Ахъ, ты, щенокъ! сказалъ онъ, облизываясь:- какія у тебя, братъ, жирныя щеки.

Я думаю, они дѣйствительно были жирны, хотя въ то время я былъ малъ не по лѣтамъ и некрѣпкаго сложенія.

— Чортъ возьми! отчего бы мнѣ ихъ не съѣсть? сказалъ страшный человѣкъ, грозно кивая головой:- да, я, кажется, это и сдѣлаю.

Я выразилъ искреннюю надежду, что онъ этого не сдѣлаетъ, и еще крѣпче ухватился за камень, за который онъ меня посадилъ, частью для того, чтобъ не упасть съ него, частью, чтобъ удержаться отъ слезъ.

— Ну, такъ слушай! крикнулъ онъ:- гдѣ твоя мать?

— Вотъ, здѣсь, сэръ, сказалъ я.

Онъ быстро взглянулъ въ ту сторону, отбѣжалъ немного, пріостановился и оглянулся.

— Вотъ, здѣсь, сэръ, несмѣло пояснилъ я: — «Тожь Джоржіана». Это моя мать.

— А! сказалъ онъ, возвращаясь. — А это твой отецъ похороненъ возлѣ матери?

— Да, сэръ, сказалъ я:- онъ тоже былъ здѣшняго приихода.

— Гм! пробормоталъ онъ въ раздумье. — У кого же ты живешь — можетъ-быть, я тебя оставлю въ живыхъ, на что еще несовсѣмъ рѣшился?

— У сестры, сэръ, мистрисъ Джо Гарджери, жены кузнеца, Джо Гарджери, сэръ.

— Кузнеца, гм! сказалъ онъ и взглянулъ ни свою ногу.

Мрачно посмотрѣвъ нѣсколько разъ то на меня, то на свою ногу, онъ еще ближе подошелъ ко мнѣ, схватилъ меня за обѣ руки и тряхнулъ изо всей силы. Глаза его были грозно устремлены на меня, а я безпомощными взорами молилъ его о пощадѣ.

— Ну, слушай, сказалъ онъ:- дѣло идетъ о томъ: оставаться тебѣ въ живыхъ или нѣтъ? Ты знаешь, что такое напилокъ?

— Да, сэръ.

— Ну, и знаешь, что такое съѣстное?

— Знаю, сэръ.

Послѣ каждаго вопроса онъ меня снова встряхивалъ, чтобъ дать мнѣ болѣе почувствовать мое безпомощное положеніе и угрожавшую мнѣ опасность.

— Достань мнѣ напилокъ — и онъ тряхнулъ меня. — Достань мнѣ чего-нибудь поѣсть. И онъ тряхнулъ меня. — Принеси мнѣ то и другое. И онъ тряхнулъ меня. — Или я у тебя вырву сердце и печонку. Онъ опять тряхнулъ меня.

Я былъ въ ужасномъ страхѣ, голова кружилась; я припалъ къ нему обѣими руками и сказалъ:

— Если вы будете такъ добры, позвольте мнѣ стоять прямо, сэръ: меня не будетъ тошнить и я лучше васъ пойму.

Тутъ онъ меня кувырнулъ съ такой силою, что мнѣ показалось, будто церковь перепрыгнула черезъ свой же шпиль, потомъ приподнялъ меня за руки въ вертикальномъ положеніи надъ камнемъ, и продолжалъ:

— Завтра рано поутру ты принесешь мнѣ напилокъ и пищу. Все это ты принесешь туда, на старую батарею. Ты сдѣлаешь, какъ я тебѣ приказываю и никогда никому объ этомъ словечка не промолвишь; никогда не признаешься, что ты видѣлъ такого человѣка, какъ я, и тогда я оставлю тебя въ живыхъ. Если ты въ чемъ-нибудь меня не послушаешь, хоть на самую малость, твое сердце и печонку у тебя вырѣжутъ и съѣдятъ.