Чарльз Диккенс - Повесть о двух городах (пер. Бекетова)

Маркиз поздоровался с ним любезно, но руки они друг другу не подали.

— Вы вчера выехали из Парижа, сэр? — сказал племянник, садясь за стол.

— Да, вчера, а вы?

— Я — прямым трактом.

— Из Лондона?

— Да.

— Долго же вы ехали, — сказал маркиз, улыбаясь.

— Напротив, я ехал очень скоро.

— Извините! Я разумею не то, что вы долго были в дороге, а то, что долго не пускались в путь.

— Меня задержали… — Племянник запнулся и прибавил: — Различные дела.

— Не сомневаюсь, — учтиво ответил дядя.

Пока в комнате были слуги, господа не обменялись больше ни единым словом. Наконец им подали кофе и они остались одни. Племянник взглянул на дядю и, встретившись с ним глазами, начал беседу. Тонкое лицо маркиза сохраняло свою изящную неподвижность.

— Вы, вероятно, угадали, сэр, что я вернулся с той же целью, с какой уезжал. Эта цель вовлекла меня в великие и неожиданные опасности, но она для меня священна, и, если бы ради нее пришлось умереть, я надеюсь, что нашел бы в себе силы и для этого.

— Зачем же умирать, — молвил дядя, — о смерти говорить незачем.

— Я думаю, сэр, — продолжал племянник, — что, если бы из-за моих убеждений я очутился на краю могилы, вы не потрудились бы оттащить меня прочь.

Изящные черты жестокого и тонкого лица слегка вытянулись, впадины над ноздрями углубились, оно приняло зловещее выражение, однако же дядя легким и грациозным движением протестовал против предположения, хотя видно было, что это делается единственно из вежливости, а потому ничего успокоительного в этом не было.

— Я даже не знаю, сударь, — продолжал племянник, — не вы ли озаботились придать еще более подозрительный характер окружавшим меня обстоятельствам, которые и без того могли подать повод к подозрениям.

— О нет, как можно! — промолвил дядя игриво.

— Как бы то ни было, — сказал племянник, глядя на него с глубоким недоверием, — мне известно, что ваша дипломатия пустила бы в ход все средства помешать мне и притом не остановилась бы ни перед какими средствами.

— Друг мой, я предупредил вас об этом, — сказал дядя, и ноздри его начали мерно подергиваться, — потрудитесь припомнить: это самое я вам говорил уже давно.

— Я помню.

— Благодарю вас, — молвил маркиз как нельзя более любезно.

Голос его прозвучал как настоящая музыка.

— В сущности, сударь, — продолжал племянник, — я так полагаю, что, если я до сих пор не попал во французскую тюрьму, виной в этом мое счастье, а также и ваше несчастье.

— Я не совсем понял вашу мысль, — произнес дядя, прихлебывая свой кофе маленькими глотками. — Смею ли просить вас объясниться обстоятельнее?

— Я думаю, что, если бы вы не были в немилости при дворе и если бы это обстоятельство уже много лет кряду не омрачало вашей жизни, вы бы непременно выхлопотали высочайшее повеление сослать меня в какую-нибудь крепость на неопределенное время.

— Это возможно, — ответил дядя с полным спокойствием. — Ради поддержания фамильной чести я бы действительно мог решиться причинить вам некоторое неудобство. Уж не взыщите!

— Я вижу, что, к счастью для меня, на вчерашнем приеме при дворе вас, по обыкновению, приняли холодно, — заметил племянник.

— Я не сказал бы, что это «к счастью», друг мой, — отвечал дядя с утонченной вежливостью, — едва ли это выражение применимо в настоящем случае. Уединение дало бы вам повод к размышлениям, а это, быть может, имело бы несравненно лучшее влияние на вашу судьбу, нежели ваши измышления на воле. Впрочем, нечего углубляться в этот вопрос. Я, как вы справедливо заметили, не в милости. Все эти маленькие способы исправления, эти мягкие пособия к упрочению могущества и чести знатных фамилий, эти мелкие любезности правительства, которые могли бы причинить вам некоторое беспокойство, нынче даруются не иначе как по протекции, да и то с большими проволочками. Многие их добиваются, а достаются они, сравнительно говоря, очень немногим. Прежде бывало не то. Франция изменилась к худшему. Наши предки еще не так давно имели право жизни и смерти над своими вассалами. Немало таких псов из этой самой комнаты было послано на виселицу. В соседней комнате — в моей спальне — был убит кинжалом один дерзкий простолюдин, который вздумал выказать какую-то щепетильность по отношению к своей дочери, его дочери… Да, мы лишились многих привилегий; новая философия вошла в моду, и поддерживать престиж нашего сословия становится все труднее. Нынче это может даже вовлечь в большие затруднения. Я не говорю, что вовлечет, но может вовлечь. Да, все это плохо, очень плохо.

Маркиз захватил крошечную щепотку табаку из своей табакерки и покачал головой со всевозможным изяществом, выражая свое неудовольство страной, все-таки служившей обиталищем ему самому, следовательно, не совсем еще потерянной.

— Мы так хорошо поддерживали свой престиж как в старое время, так и в нынешнее, — угрюмо проговорил племянник, — что наше имя стало чуть ли не самым ненавистным из всех существующих во Франции.

— Будем надеяться, что так! — молвил дядя. — Ненависть к высшим есть невольный знак благоволения со стороны низших.

— Во всем здешнем краю, — продолжал племянник прежним тоном, — я не встретил ни одного лица, которое взглянуло бы на меня с уважением! Все смотрят исподлобья — видимо, ощущают только страх и свое личное унижение.

— Это доказывает только величие нашего рода, — заметил маркиз, — а также изобличает способы, которыми наша фамилия поддерживала свое величие. Лестное доказательство!

С этими словами маркиз деликатно захватил пальцами новую крохотную понюшку и переложил ногу на ногу.

Но когда племянник, облокотившись на стол, печально и задумчиво заслонил глаза рукой, тонкое лицо дяди стало искоса на него поглядывать с таким сосредоточенным выражением подозрительности и отвращения, которое было совсем несовместно с его личиной благовоспитанного равнодушия.

— Единственная здравая философия заключается в угнетении, — сказал маркиз. — Мрачная почтительность, которая коренится в страхе и сознании своего унижения, обеспечивает нам покорность этих псов, друг мой, и из опасения розог они будут повиноваться до тех пор (тут маркиз поднял глаза к потолку)… до тех пор, пока эта крыша будет заслонять от нас небо.

Маркиз и не подозревал, что это могло случиться в самом скором времени. Если бы ему показали в тот вечер картину его замка в том виде, каким он окажется через несколько лет, а также полсотни других замков, какими они сделаются за тот же короткий период времени, он, пожалуй, не мог бы отличить, которая из этих развалин, закопченных огнем и обезображенных грабежом, похожа на его наследственное жилище, а которая из них чужая. Что до крыши, заслонявшей от него небо, он увидел бы тогда, что она производит ту же операцию совсем другим способом, а именно: из свинцовых крыш впоследствии стали отливать пули, и эти пули, выпускаемые из сотен тысяч мушкетов, частенько попадали в глаза бывших помещиков и, таким образом, навеки заслоняли от них всякие зрелища.