Н. Северин - Перед разгромом

Елена говорила медленно, с долгими остановками между фразами, точно стараясь припомнить то, что, по ее мнению, избавитель должен был знать о ней. Грабинин, слушая ее, смотрел на нее с восторженным благоговением, как на неземное создание, которое каждую минуту может отлететь от него. Упиваясь звуками ее голоса и ощущением близости к ней, он не удивился бы, если бы у нее вдруг выросли крылья, на которых она улетела бы от него навсегда. Но одному только небу уступил бы он ее без борьбы, на земле же никому не дал бы коснуться до нее. Она не обманется в своем уповании на него, одна только смерть может заставить его отказаться от ее спасения.

Он слушал Елену молча: все выражения человеческой речи казались ему бледными в сравнении с тем, что он чувствовал, но бедняжка понимала его без слов и улыбалась ему, как испытанному другу, которому можно все сказать, потому что он все поймет и всему будет сочувствовать. Наконец она промолвила:

— У меня ничего нет, а в монастырях надо платить за келью и за содержание. Но я умею работать и рисовать. Даже бабушка была довольна моей работой, а она — такая строгая! Не правда ли, меня возьмут без денег? Вы это устроите? Да?

Грабинин взял ее руку и молча прильнул к ней губами, давая волю слезам, которые не в силах был удержать.

— О чем вы плачете? — спросила она, не отнимая руки.

— От счастья, что вы доверились мне, не зная меня, — прошептал он.

— Я тоже счастлива… Чем? Неужели только надеждой на избавление? Нет, нет, — с живостью ответила самой себе Елена. — Я счастлива тем, что мое спасение придет от вас. Что я чувствую к вам? — продолжала она, всматриваясь в его лицо. — Не знаю! Но это — блаженство: точно я умерла и в раю. Мне хотелось бы, чтобы вы все узнали обо мне: всю мою жизнь до встречи с вами… не ту жизнь, что я вела здесь, а как я жила дома, с маменькой, с маленькими сестрами и с братом.

Она была старшая и помнила прежнюю роскошную жизнь ее семьи в Москве. Она понимала страдания матери с детьми в маленьком хуторе, оставшемся единственным их достоянием после погрома. Беда обрушилась на них неожиданно. Тогда еще царствовала императрица Елизавета Петровна. Ее отец пострадал за преданность благодетелю и покровителю, канцлеру Бестужеву. Его состояние конфисковали все без остатка — дом в Москве, имения, драгоценности, не только всё ему лично принадлежавшее, но также и то, что он взял в приданое за женой. Его увезли в Сибирь, а семья приютилась в хуторке близ монастыря, где игуменьей была их близкая родственница, сестра их бабки. Мать была одна из тех святых женщин, которыми всегда изобиловала Русская земля в тяжелые времена. Избалованная роскошью и богатством с рождения, она сумела терпеливо и с достоинством примириться со всеми невзгодами, и среди забот и лишений с помощью нескольких верных слуг воспитывала детей во страхе Божием, покорности судьбе и в правилах чести, в которых сама выросла. Старшая дочь помогала ей. Елене с младенчества было не до детских игр и не до девических мечтаний, она готовилась к тяжелой жизни, но то, что предназначала ей судьба, предвидеть не могла, как не могла себе представить, чтобы могли существовать на свете такие люди, как Дмитрий Степанович Аратов.

Он явился к ним в очень тяжелое время, когда получено было письмо о тяжкой болезни отца и о его желании увидеться перед смертью с женою. Можно себе представить, как рвалась княгиня к супругу! Но как подняться с места в такую даль при их нужде, и с кем оставить детей? Написали дяде в Казань. Он прислал денег на дорогу и предложил взять к себе младших детей. Одну только Елену девать было некуда. А ей только что минуло пятнадцать лет. И вдруг приехали сваты с предложением жениха! Молодой, красивый, богатый, знатного рода, увидал Елену в их приходской церкви, влюбился в нее и, узнав, чья она дочь, заслал сватов. Те так много наболтали и насулили, что весь дом с ума свели от радости. Вскоре и сам жених приехал к ним и всем понравился — всем, кроме Елены, которая не могла смотреть на него без ужаса. Но разве смела она сознаться в этом? Ее мать была, как в чаду, от счастья и пришла бы в отчаяние, если бы узнала, что ее дочь в каждом движении, в каждом взгляде и слове жениха чувствует змеиное жало, ехидство и жестокость. Никто, кроме самой Елены, не прозревал этого, все были в восторге и наперерыв поздравляли ее с блестящей судьбой, да и сама она была слишком неопытна, чтобы разобраться в мучивших ее чувствах, и утешала себя надеждой привыкнуть к этому человеку, когда он сделается ее мужем. Но эта надежда не осуществилась; чем дальше, тем сильнее росло и ее отвращение к нему; свет выкатывался у нее из глаз при одной мысли остаться с ним наедине. А тогда она еще не понимала, какого рода права он будет иметь над нею, сделавшись ее мужем.

Когда в своем рассказе Елена дошла до этого места, ее голос вздрогнул и оборвался, а рука, которую Грабинин продолжал держать в своих, задрожала и похолодела.

— Не вспоминайте! Забудьте! Клянусь Богом, что я заставлю вас забыть ужасное прошлое! — воскликнул он, опускаясь перед нею на колени и прижимаясь лицом к ее рукам.

Елена не отталкивала его; она была счастлива и предавалась этому счастью с беззаботностью невинного ребенка. Грабинин тоже в эти блаженные минуты не думал о будущем, не спрашивал себя: как будет он поступать, чтобы оправдать ее доверие, дать ей то, чего она от него ждет, — избавление от мужа, имевшего над нею неограниченные права! Он решил обо всем этом поразмыслить после, когда Елены не будет с ним и когда ему ничего больше не останется делать, как действовать за нее; теперь же ему было не под силу отравлять земными помыслами ниспосланное свыше блаженство.

Сколько времени длилось их свидание, они не могли бы сказать. Луна давно скрылась за горизонт, звезды меркли, а небесный свод начинал проясняться и золотиться занимавшейся зарей, когда позади их раздались поспешные шаги, и взволнованный шепот Насти заставил их очнуться от забытья, чтобы вернуться к действительности.

— Милая барыня, светает! Скоро весь дом поднимется.

Грабинин машинально взглянул на дверь в противоположном конце двора и увидал Федьку, делавшего ему руками какие-то знаки с порога. Надо было расстаться.

Через несколько минут Федька вошел в кучерскую, где на свежем сене громко храпел Степан, и растолкал его.

— Вставайте, Степан Андреевич, барин приказал закладывать лошадей. Домой собрался ехать. Заторопился почему-то… даже и от завтрака отказался, натощак хочет ехать. Приказал торопиться.

Степан разбудил форейтора и отправился с ним выводить лошадей из конюшни.

Пользуясь отсутствием хозяина дома, большая часть малявинской дворни еще покоилась мирным сном, когда гость вышел на крыльцо, перед которым уже ожидала запряженная карета. От завтрака, настойчиво предлагаемого ему старшими слугами, повторявшими, что Серафима Даниловна будет гневаться на них за то, что отпустили дорогого гостя, не кушавши, Грабинин отказался и, приказав передать старой барыне его почтение, благодарность за ласку и обещание в самом непродолжительном времени навестить ее, взглянул на окна, в надежде увидеть ту, под обаянием которой он возрождался к новой жизни. Но за стеклами никого не было видно, зато меж кустов, разросшихся у подъезда, два зорких глаза поджидали его взгляд, чтобы сказать ему, что последнее его молчаливое приветствие будет свято передано по адресу. Грабинин узнал Настю и успокоился: она сейчас побежит к своей барыне и скажет ей, что последний его взгляд, последняя улыбка были обращены к ней через посредство верной слуги.