Александр Круглов - Клянусь!

— Считайте, что по идеальной даме, по незнакомке прекрасной, встреча с которой ещё предстоит. По ней-то самое замечательное бельканто в иные минуты так и рвётся у меня из души. А умения нет.

И всего удивительней то, что выпроваживая с этими словами теледесант, я и в самом деле ничего не придумывал: в сердце моём действительно уже назревало нечто такое, что при определённым образом сложившихся обстоятельствах и с учётом особенностей моего опыта, темперамента, нрава, словом, в принципе вполне могло очень заметно изменить мою жизнь.

Они пришли вместе — мама и дочь. Чувствовалось, мать предводительствовала, а дочь только держалась чуть сбоку и сзади от нее, не высовываясь и помалкивая. И настороженно присматривалась ко мне из-под русых кудряшек шустрыми, серыми с зеленцой глазами. И невозможно было отвести от неё своих глаз: с русской румяной мордашкой, с воспалёнными губками-сердечком, с остреньким задорненьким носиком. А уж обо всём её и данном природой, и подчёркнутом модой утончённом изяществе и говорить не приходится.

«Господи, прелесть какая! — так и зашёлся от всего этого я. Мать тоже была еще хоть куда. Одна фигурка чего только стоила. И всё-таки ни этим, ни голосом своим певучим и звонким, ни кокетством неудержимым и вольным не могла она восполнить всё то тайное, чистое, юное, что увядало уже у неё, но вовсю расцветало у дочери. — Сколько жe это им? Надеюсь, дочери исполнилось уже восемнадцать?». И спросил:

— И где же вы прятались до сих пор от меня? Что-то прежде я вас тут не встречал.

— А мы только недавно переселились в ваш дом, к нашему любимому депутату поближе, — обещающе глядя мне прямо в глаза, игриво пропела мамаша. А дочь как молчала, разглядывая из-под кудряшек меня, так и продолжала молчать — ни шелохнулась, ни пикнула. Зато разлилась вовсю сладостной патокой мать: и по телику меня смотрят всегда, и в газетах читают, а уж все книги мои и вовсе зачитали до дыр.

— Я ведь тоже натура не простая, а творческая — музыкантша, артистка, художница… И Викочка у меня… Она всё это тоже умеет, — похвастала доченькой мать. — Ну чего ты застыла, молчишь? Смотрю на тебя: молодая, красивая, дай Бог каждому хотя бы половину твоих дарований… А добилась чего? Работы приличной — и той никакой…

— Мама! — вдруг резко одёрнула её молчавшая до этого Викочка.

— Что, что, мама?

— А то! Ещё хоть слово — и я немедля уйду!

— Всё, всё, всё, — моментально запричитала, всплеснула руками мамаша. — Ухожу, ухожу. — Подмигнула заговорщицки мне, попрощалась и скрылась за дверью. А дочь вдобавок ещё и прихлопнула её поплотней.

Она, Вика, Виктория, Викочка, конечно же, не могла не видеть, не чувствовать моего восхищения ею, моего желания видеть и слышать её. И не только видеть и слышать… И, оставшись со мной одна, с глазу на глаз, без докучливой материнской опеки, охотно согласилась распить с кофейком коньячок. За рюмашкой рюмашка — и глазом не успели моргнуть, как покончили с ним. На столик водрузилась бутылка мадеры. Я всю жизнь и теперь неразлучный со спортом, всегда стараюсь не пить. В компаниях только демонстративно «поддерживаю». Так что эта бутылка и та, что водрузилась на столик за ней, приговорила своими усилиями опять же одна только Викочка.

«Вот это способности, — первое, что открылось мне в ней. — Я бы и половины не одолел».

Хорошенько захмелевшая, разгорячённая, развязавшая сама себя изнутри, она — слово за слово — стала вдруг свою душу передо мной изливать. Не день, не недели, даже не месяц, давненько, небось, всё это копилось, назревало в её сердце. И тут как раз я возьми, да и предстань у неё на пути. И разразилась она… И, восхищаясь ею еще пуще — её чистосердечием, открытостью передо мной, казалось, ещё ярче расцветшей в ней красотой, я так и ластился, льнул, порывался весь к ней.

— Потом, потом, — не прерывая потока девичьих пылких признаний, обид, хвастовства, продолжая потягивать из бокала теперь уже «сухаря», и голосом, и руками отбивалась она от меня.

— Прошу вас, потом… Всё, всё потом… Дайте мне вам всё рассказать.

Я впервые встретил такую неудержимую, неиссякаемую жажду исповедания, да к тому же совсем ещё юной, совсем ещё незрелой души, и потому не противился, а, как просила она, выжидал, слушал её и наслаждался, ничуть не меньше, чем, говоря, наслаждалась она. И знал о ней — в общих чертах — теперь почти всё. И в юношеском театре, и в клубах, на разных эстрадах навыступалась; в пионерских лагерях вожатой была; и будучи охранником российского оборонного комплекса, чуть ли не всеми видами стрелкового оружия овладела; успела полсотни парашютных прыжков совершить, а донорской кровью своей сколько русских жизней спасла…

Да, именно так с ней, наверное, всё и должно было быть: все её родные и близкие служили в российских военно-морских и лётных частях. И это всё мне чертовски нравилось. Как и то, что именно этим она передо мной гордилась и хвастала, старалась доверие моё заслужить. «А если, — мелькнула внезапная мысль, — вот так она изливается передо мной не только из девичьей, ещё пионерско-советской романтики? Зная меня, кто-то взял да и приставил вот такую Викулю ко мне?» Но восхищение, любопытство мои были сильней. Да и мне нечего было бояться, скрывать… И я только удивлённо спросил:

— Да когда ж ты успела это всё совершить? Сколько же тогда тебе лет?

— Двадцать четыре.

— Что-о? — раскрыл я в изумлении рот. — Да ты ещё школьница! — В какой уже раз оглядел её всю. — На выпускницу, не старше, тянешь.

Вика хохотнула:

— Да я три раза уже была замужем. С первым и не расписывалась. От второго дочь — Наташенька… Вот она-то у меня школьница, а не я.

Когда уже глубокой ночью, бережно заключённая мной в объятия, она — вожатая, донор, парашютистка, стрелок, отпрыск бравых русских лётчиков и моряков, жена трёх лихо, вздорно заброшенных ею мужей — вдруг сдержанно, беззвучно заплакала, уткнувшись мне носиком в грудь, я, казалось, её хорошо понимал. Другая в её-то возрасте волком бы от такой биографии взвыла. И я невольно, сострадая, стал поглаживать её своей тяжёлой ладонью по голове в золотистых кудряшках, по обнажённым плечам, дотянувшись, осторожно касался губами её намокших глаз, молча, ни слова не говоря, совершенно беззвучно, но ясно, чётко ощущая уже, что я теперь за неё в каком-то неожиданном, не очень покуда понятном мне, но, безусловно, ответе.

И чего же после этого всего удивляться, что уже ко всем следующим вечерам и ночам я с пленарок, комиссий и фракций парламента рвался поскорее в Севастополь, домой. Ничего нашего, принципиального пророссийского, русского, не включалось намеренно в повестку дня сессии. А на всякую там рутинную пустопорожнюю мелочёвку мне было плевать. Севастополь — не меньше — мне подавай! И я уже стоял на пороге, когда нежданно-негаданно нагрянувший ко мне в гостиницу журналистский десант пресёк мой отъезд к Вике, домой, в Севастополь.