Александр Круглов - Отец

— Чего привязался? — вступился за Семку помор. — Фюрер… Это же надоть! Нашел пример с кого брать. С бесноватого!

— Что-о? — вскинулся Игорь Герасимович. — Ты эти штучки мне брось! Я покажу тебе пример! Ишь, ловкий какой… Смотри, — обратился он за поддержкой к солдатам, — базу подвел. Я тебя, треска беломорская, быстро за жабры.

— А я тебя, каланча городская, за твою поганую пасть. Как ты с солдатом молодым обращаешься? — уперся руками в свои впалые, сухие бока расходившийся Лосев. — Вон Изюмов. Младше тебя, а умней. Тожеть ефрейтор. И не наводчик, как ты, а уже командир.

— Командир… Ха! Угробил двоих. — Инженер вдруг осекся, покосился на одиноко застывшего в темном углу вновь испеченного командира первого расчета, потом осторожно на взводного. Тот уже обернулся к нему. Инженер втянул голову в плечи.

— Ты-ы! — только и успел осечь его Лосев.

— А ну тебя, — решил отделаться от помора Игорь Герасимович. — Чего встрял? Не к тебе обращались.

— К тебе, не к тебе, а надоть это, — наседал, не сдавался помор, — Надоть того, — покрутил он заскорузлым пальцем у лба. — Смекать надо, ты, инженер. Он же как? Барабанер-то наш. Не как-нибудь там… Рецепт у него.

— Рецепт… Не смеши просвещенных, — осек помора Игорь Герасимович. — Педант он, вот он кто. Знаем мы их, шагу без системы не ступят. Все у них так. Все чтобы по логике им, по науке.

— У кого это у них? Кому это им? — уловив в словах, в голосе Голоколосского тайный намек, выступил из угла, из полутьмы ближе к костру Ваня Изюмов. Наклонился к куче изломанной мебели.

Барабанер настороженно вскинул кудрявую темную голову, уставил загустевшие сразу глаза в ухмыляющуюся рожу наводчика второго расчета.

Инженер пригладил усы, хитро прищурился.

— У кого… Да у педантов, у теоретиков этих там всяких, — помедлив, уклончиво ответил он. — Ох уж эти рецепты, системы, теории мне! Только застят глаза, засоряют мозги!

— При чем тут теории? — выпрямился Ваня со старым стулом в руках. Размахнулся им, хватил со всей силой о стену. Раздирая сиденье на части, стал бросать их в костер. — И потом… Так уж и застят? Напротив, все считают, что освещают. Теории теориям рознь. Научные…

— Гм, считают… Научные, — хмыкнул Голоколосский, тронул с усмешкой мизинцем усы. — О людях, их жизни, что ли? Э-эх! — вздохнул он презрительно. — Мальчик. Подрастешь, с губ сотрешь молоко, в настоящей жизни повертишься. Пооботрешься среди разных людей. Вот тогда и поймешь. Слишком мы человеки, наши жизни необъятны, подвижны и противоречивы, чтобы их, не греша против истины, удалось полностью охватить, включить в какие бы то ни было системы и теории, точнехонько предусмотреть и отладить. От них, этих идеалов и схем, столько же пользы, сколько и зла. Засоренье мозгов. Мертвечиной от них нередко несет за версту — от этих теорий и схем. Слепо поверишь… Уверуешь в них, того и гляди, споткнешься о череп, о кости.

Матушкин лежал на перине. Хотя и дремал, все же слушал вполуха, о чем говорили солдаты. Вдруг уловил главную мысль Голоколосского. И удивился: «Недаром инженер. Ишь, какого закрутил. — Перевернулся с бока на спину, задумался, уставившись взглядом в изуродованный взрывами свод. — Так, по-твоему, что, — восстал невольно Евтихий Маркович против неправедных слов наводчика, — ерунда это все, по-твоему: план, расчеты? — на свой лад, несколько узко понял инженера охотник. — И мой, значит, план, весь этот рубеж наш, что, тоже, значит, по-твоему, ерунда? — Матушкин сейчас воспринимал все только сквозь призму предстоящего боя и ни о чем другом думать не мог. Беспокойно заерзал на непривычно мягком и теплом ложе. — Нет, брат, — в какой уже раз, все снова прикинув в уме, успокаивал он себя, — с кем, с кем, а уж с немцем… Тут, брат, как? Тут, брат… У них, гадов, свой точный план, а я им свой. Тоже… Да еще, может быть, и получше, более точный. Я-то ведь знаю: нет им иной дорожки, только к броду, на мост. Вот и учел, вот и выстроил свой план. Какое же тут засоренье мозгов? Никакого тут засоренья нет и зла никакого. Напротив, добро одно. Ты это брось…» — мысленно пригрозил он Голоколосскому. Скинув с себя этим спором одолевавшую» его дрему, Матушкин теперь стал ловить слова инженера в полное ухо.

Голоколосский хотел, чтобы Барабанер какао и все остальное сразу вывалил в таз. Вкус, считал он, от этого не изменится, а шоколад будет готов намного быстрее.

— Эх, размаха нет у тебя, не хватает размаха. Так чтоб, знаешь… По-нашему чтоб!.. А ну-ка вали сразу все, — потребовал от Семки Голоколосский. — Слышишь, вали! Давай, давай! Дай-ка я сам!

Голоколосский, длинный, как жердь, протянул мимо него руку, схватил красивую, с золотистой этикеткой пачку.

Семен его оттолкнул.

— Ах, ты!.. — замахнулся инженер.

— Но, но! Еще чего мне! — гаркнул Матушкин. — А ну кончай! Ты что? Заработать у меня захотел?

Голоколосский застыл. Оглянулся с опаской на лейтенанта. Остальные плотней обступили его и Семена.

Вот так же, как солдаты сейчас вокруг него, бывало, стояли возле бабушки Раи Семен со своими сестренками. У сестренок жадно горели глаза. Отвлекая, шамкая ртом, бабушка им объясняла: вот, мол, глядите, масло в кастрюлю кладу, ставлю на примус, вот жир закипел, сыплю в него какао, лью мед, бросаю корицу, ваниль. Все мешаю теперь. В корявых руках бабушки Раи трудно ходила тяжелая деревянная ложка.

Корицей, ванилью даже немецкий транспортный «юнкере» не оказался богат. Ни медом, ни сливочным маслом. Только какао нашли, рафинад, маргарин. А все остальное Семен делал, как бабушка Рая. Голоколосский же лез не в свое дело, только мешал да еще на что-то там намекал. Прямо, конечно, он не смел ему сказать, да и вряд ли хотел оскорбить. А если бы и хотел, кто бы ему позволил это? Но Семену все равно было обидно: или не всем одинаково достается от этой проклятой войны? Из его семьи, наверное, уже никого нет. Ни отца, ни матери уже у него нет, ни сестренок. Нет уже и бабушки Раи. А он, может быть, для того и уцелел, чтобы отомстить душегубцам за них. И что, не так разве воюет, как все? Разве трусливей других? Конечно, бывает и ему страшно, как и всем, но не прячется же, наоборот, старается быть храбрее других. Лишь бы чего не подумали, не сказали чего о нем. Чувство такое, будто с него двойной спрос, должен быть лучше, отважнее всех. Вот и сейчас старается, варит… Все будут есть, тот же Голоколосский. А вот все равно… За что? Почему? «Ладно, — гордо склонился над тазом Семен, — увидит еще долгоногий усатик этот. Увидят! Буду… Должен быть смелее, умнее, умелее всех».

Наконец Семен стал сыпать в таз порошок. Все оживились.

— Сол, пэрц не пазабиль? — не удержался, сострил даже строгий, скупой на слова Нургалиев. — Э-э, лучше барана на таза. Баран… Бэшбармак. Ай-ай, как карош!