Александр Круглов - Сосунок

Ваня заинтересовался "ванюшиным" снарядом: все-таки его именем окрестили наши иваны вражеский миномет, который стреляет такими же реактивными минами, как и наша "катюша". Разглядывая, на миг даже отвлекся от своих, так и не отпускавших, все еще державших его в своей власти взбаламученных дум. Уткнулся любопытным взглядом в воронку.

Но "курсант", сам же и привлекший внимание к ней, тут же стал снова всех подгонять:

— Ну, разом! Дружненько! Взяли! — И сам первый снова налег плечом на гребень щита.

Да, расчету тоже досталось тут во время утреннего артиллерийского обстрела, мало не показалось — пока Ваня бегал за прицелом в обоз, "спектакль" фашистам давал. Расчет, правда, успел укрыться в окопах — и у соседней пехоты, уже давно закрепившейся здесь, и в своих, к той поре недорытых, правда, еще, неглубоких и тесных. Но, прижавшись к самому дну, собравшись в комочки, в калачики, отсиделись все же и в них. Все остались целы. Но пушку задело: на правом колесе разворотило осколком гусматику, погнуло слегка гребень щита. А в остальном, слава богу, на первый раз обо шлось.

Но тащить на себе на прямую наводку орудие — с изуродованной шиной на колесе, по глубоким воронкам, что зияли вокруг, по камням — ой нелегко! Метров пятьдесят — шестьдесят протащили, не больше, а с непривычки все упарились вовсе: дышали надрывно, прерывисто, обтирали рукавами взмокшие лбы. Сердца, души отводили проклятьями, руганью. Под конец тянули пушку пригибаясь, таясь за щитом от вражеских пуль, что нет-нет да и начинали уже посвистывать над головами. Упирались ступнями, коленями и руками в рытвины, в камни, цеплялись за сухую траву. Маскировка — бурьян, ветки, что Ваня неумело, наскоро понатыкал всюду на пушке, пообсыпалась вся.

Номера, расчет весь хотя и новички на передовой, народ все зеленый, вовсе неопытный, а все равно чуяли: ох, не окончится это добром. Как фуганет немец сейчас по ним из чего-нибудь — мокрое место останется. Он тоже ведь не дурак, немец-то. Что, не видит их, что ли? Да как на ладони они теперь со своей покалеченной пушкой — на открытом пространстве.

— Орудие к бою! — когда все же ее втащили на бугорок, гаркнул тревожно "курсант". Сам с отделенным нырнул по соседству в воронку, чтобы оттуда огнем управлять. — Гранатой!

И тут… И почему вдруг?.. Эх, не хватало Ване еще и этой напасти. Тут как раз от немцев неожиданно музыка вновь полилась. Что-то очень, очень знакомое. Томительно-сладкая, зазывная, плавная, она, в этом таком ненормальном, изуродованном, перевернутом мире, так и вонзилась в Ванину душу и плоть, так вмиг и заполнила их, в каждой клеточке, поре его разлилась. И так это было неожиданно, странно, неправдоподобно, что враз всколыхнула и подняла со дна его придавленной и зачумленной этим уродливым миром души все его такое далекое и прекрасное, такое, казалось, невозврати мое прошлое: книги, театры, кино, концерты, которые игравшая на пианино больная сестра устраивала по вечерам, школьные вечера, городскую клубную самодеятельность. Боже, все, все это, утраченное, казалось, уже навсегда, никогда не достижимое больше, так в нем разом вдруг и всплыло. Рита вдруг вспомнилась — возникла вдруг из всех его мучений, потрясений и страхов последней недели, последнего, но первого здесь на фронте, на передовой, еще только начавшегося короткого дня. Риточка Калнин — из девятого, параллельного. Плотненькая, сдержанно-строгая, с коротенькой светленькой челочкой. Однажды в трамвае его тесно прижало вдруг к ней. Так и держало. Он весь замер, кровь ударила в голову, от страха, стыда не знал куда себя деть. Bq~ ночь Ваня не спал — видел только ее, томился по ней. Через неделю в парке, на огороженном железными прутьями асфальте она сама пригласила его танцевать.

Да, да, именно это тогда и играли:

Вдыхая розы аромат.

Тенистый вспоминаю сад

И слово нежное — люблю,

Что вы сказали мне тогда…

Динамик заливался вовсю. Немцы крутили нашу, на русском, пластинку — сперли где-то уже. И власть ее — того, что скрывалось для Вани за ней, о чем она ему — только ему! — с такой теперь тоской, болью и завистью говорила, вдруг скрутила его, завладела им целиком, на миг оказалась даже сильнее приказа, страха смерти, войны.

— Орудий боим! — опережая комвзвода, взвизгнул, замахнулся из воронки на обалдевшего наводчика смуглым стремительным своим кулачком Казбек Нургалиев. — Твоя что, глухая! Прицела, прицела давай!

Ваня повернул свою горевшую воспаленную голову в сторону отделенного. Хотел понять, что тот кричит. Но все и вокруг, и в нем — все, вдруг поднятое музыкой, мешало ему.

Ну чего, чего!.. Что им вздумалось, этим фашистам проклятым, на всю нейтралку, до наших передних траншей и за них, дальше, в тыл пластинки крутить? Ну зачем, зачем это им, не мог понять никак Ваня. Да разве мог он, мальчишка, впервые лицом к лицу с коварным циничным врагом это понять? Понять, что они, бездушные, жестокие звери, самоуверенные, высокомерные, вооруженные до самых зубов и тем не менее не способные сломить хозяев захваченной ими земли, вынуждены были хотя бы так себя утверждать, пыль в глаза им, русским Иванам, пускать: вот, мол, смотрите, завидуйте нам! Мы и на фронте с комфортом, как люди живем. Не то что вы, русские бескультурные грязные свиньи. Поучитесь у нас. Да, да, пожалуйста, если хотите, послушайте с нами. Мы не жадные — нам не жаль. Вы скомороха нам, балаган… Хороший, ничего не скажешь, дали нам сегодня утром концерт. А мы вот музыку вам. Баш на баш! Будем и дальше делиться. Яволь?

За танго вдруг сам Карузо запел — арию Каварадосси из последнего акта. По-итальянски, конечно. А Ване вспомнилось по-русски, по-нашему:

Мой час настал,

И вот я умираю…

И вот я умираю!

Ах, никогда я так не жаждал жизни!

Не жаждал жизни!..

Ваня ушам не верил своим.

— Да давай же, давай! За прицел! — рискуя под пули подставить себя, не сдержался, привскочил из воронки, вскричал сдержанный, спокойный обычно "кур сант". — К прицелу, болван!

И Ваня опомнился. И как в этот момент себя ощущал — с нестерпимой тоской, с острой томительной болью в груди, со всем своим внезапно воскресшим в душе его ослепительным прошлым метнулся, потянулся, приник удивленно расширенным глазом к окуляру прицела, в штурвалы руками вцепился, как учили его, пусть урывками, кое-как, на ходу, но все же учили на марше… И впервые не вхолостую уже, нет, — а взаправду, по-настоящему начал выцеливать и не своих коней, не передок, как на своих липовых и коротких уче ниях, а фашистов, живых настоящих фашистов и настоящим боевым снарядом.

— Грана-а-атой! — пользуясь властью комвзвода, сам, не доверяя командиру орудия, крикнул из воровки "курсант". Для верности повторил:- Гранатой! — Как будто у них и другие — бронебойные были; их обещали лишь подвезти; пока у них были только эти — ящик фугасных. Но уставная форма приказа этого требовала, и Воскобойников крикнул: — "Гранатой!" — За этим, как и следовало ожидать, Ваня услышал: — Ориентир! — Приник плотнее глазами к прицелу. — Табачный сарай! — кричал дальше "курсант". — Левый срез! Левее — семь!