Александр Круглов - Сосунок

— Давай, давай, обознички! Не дрейфь, старички! Матросы сами пойдут! — остановился, повернулся ко всем он, вскинул рукой:-Повторяю! Приказ есть! В контратаку матросы сами пойдут! Вместе с пехотой пойдут! А вас всех в окопы!

И тут Ваня понял, кто это кричит. Не поверил даже сперва.

"Да это же он, старшина! — так и поднялось сразу горячей волной, заликовало в душе. — Это же Матушкин! Земляк мой! Евтихий Маркович!"

— Старшина! Товарищ старшина! — закричал он, выскочив из воронки, радостно, возбужденно. — Евтихий Маркович! Матушкин! — И, не зная зачем, onwels, рванулся к нему. Как будто не вчера только виделся с ним. Будто целую вечность не видел. И не чужой он ему, а родной, самый близкий здесь ему человек. Родная душа. Как отец. Свой далеко-то. И живой ли еще? А этот снова рядышком, здесь. — Товарищ старшина! — остановился перед ним Ваня, весь сияя, открытый, счастливый. — Товарищ старшина! — Растерялся, не знал, что еще можно сказать. Невольно, бессознательно поддерживая перед собой перебитую руку другой, тоже раненой, но еще на что-то способной.

Матушкин стоял перед ним, с винтовкой в руке с двумя немецкими, на длинных деревянных ручках гранатами за кожаным поясом и тоже довольно и недоуменно глядел на наводчика, на земляка своего, на сосунка. Все сразу понял, обо всем догадался.

— Как же ты так? — спросил участливо он. — Не уберегся. — Потянулся коричневым замусоленным пальцем к Ваниным кровавым бинтам. Осторожно тронул тряпку на лбу.

— Вроде цела… Голова-то, — сочувственно мотнул он седеющим чубом. Оглядел паренька от кроваво-тряпичной нашлепки вместо пилотки до пят. — Жив, жив мой сынок! — И обнял его — осторожно, сторонясь торчавшей вперед перебитой руки. — А остальные? — спросил. — Остальные целы?

Ваня закивал, закивал торопливо.

— А пушка цела?

И Ваня вдруг вспомнил… Вспомнил и понял, что пушка-то… Одна там… Без расчета пушка в кустах. Яшка только остался да два пехотных кавказца. И целы ли, живы ли еще? А ведь можно… Нужно… Конечно же нужно стрелять!

— Товарищ старшина! — нетерпеливо вскричал он. — Есть пушка! Есть! Абсолютно целая! И снаряды к ней есть! Показать? Вон там! — кивнул он на дальний край каменистого склона перевязанной головой. — Вон, в тех кустах! — Не хотелось снова туда. Так не хотелось… Но чувства его к старшине были сильней. И за ним сейчас он бы пошел хоть куда. Даже на смерть. И уже было рванулся. Но вспомнил: "Ой, а Голоколосский!" — Постойте, постойте, товарищ старшина! Здесь инженер! Голоколосский здесь! Ранен! В воронке! — повернулся, кивнул на нее. — Пулей его. Насквозь. — Ткнул перебинтованной рукой себя в грудь. — Плохо ему.

Моряки уходили. Обозные поскребыши пытались не отставать. И Матушкин не сразу сообразил, что ему делать. Но тут же, видно, что-то решил.

— Двое! Эй, вы! Вы, вы! — показал он на самых задних, на хвост. — Все, все! Втроем! Да, да, и ты тоже… Давай, дядя, и ты! — показал он на морщинистого, в галошах и с шашкой. — Пойдете со мной! — Рупором сложил ладони у рта. — Полищу-у-ук! — во весь голос, прокуренный, с хрипотцой, бросил он в кучу уходивших за моряками солдат. — Полищу-у-ук!

Высокий и крепкий и, пожалуй, единственный в каске и сапогах (остальные в обмотках, в пилотках) обернулся.

— Чего, старшой? — спросил зычно он издали.

— Я к пушке, к пушке пойду! Там пушка! — оторвал руку ото рта, показал на рощицу старшина. — Останешься за меня! Понял? А этих я забираю с собой. С собой! Поддержу вас огнем!

— Есть! Понял, старшой! — ответил ему Полищук.

— Ну, с богом! Все как приказано! Как в приказе! — напомнил ему старшина. — Так и действуй! Давай! Понял дело? Вот так!

— Понял, понял!

— Ну, давай!

И не теряя времени, не бросая больше понапрасну! слов, Полищук взмахнул согласно и, возможно, прощально рукой, повернулся и побежал за своими, за обозниками, едва поспевавшими за моряками, дальше, вперед.

И тут Матушкин что-то будто бы вспомнил. Резко повернулся опять к уходящим. Снова сложил руки у рта, закричал:

— Лосев! Лосев!

Услышал, остановился, обернулся первым опять Полищук:

— Чего, старшой?

— Лосева, Лосева ко мне!

— Лосева?

— Да, да! Ездового! Лосева! — старался пересилить он грохот. — Бегом ко мне его!

Что-то там у себя скомандовал Полищук. И от обозников отделилась фигура и побежала назад.

Матушкин широко, горячо рукой ему замахал, маня поскорее к себе и стал звать:

— Скорее, скорее, Лосев! Бегом! Наш ведь, ездовой, — объяснил старшина стоявшим вокруг:- Надо взять и его. — Увидел Ваню. Вспомнил вдруг, что тот про инженера сказал. Схватил его за плечо и к воронке, к воронке за собой потянул. Остановившись у края ее, глянул на дно. И пока ездовой бежал, своими глазами увидел, как, корчась, лежал там на комьях земли и пускал кровавые пузыри изо рта инженер.

— Нехорошо, — протянул хмуро, встревоженно Матушкин. — Слушай, сынок. До штаба сможешь дойти? Дорогу найдешь?

Тут подбежал ездовой.

— Ездовой Лосев явился! — доложил он, вытирая с лица ладонями пот, прерывисто, шумно дыша. — Вот туточки я!

Но Матушкин не слушал его.

— Найдешь? — повторил он, осторожно тронув Ваню за локоть. — Надо, сынок. Постарайся, найди.

А Ваня, недослушав, не взвесив еще ничего, ничего не желая и взвешивать, слепо веря своему старшине благодарный, покорный и почему-то уже преданный бесконечно ему, моментально бездумно ответил:

— Найду! Сумею найти!

— Санитаров найди. Хотя бы сестру. И поскорее, сынок, поскорей! — И неожиданно, как прежде, бывало, Ванин отец, таежник погладил его по голове, по сочившимся кровью бинтам. — Надо, надо, сынок, иначе умрет. — И застыл, пристально глядя Ване в лицо. Так и проняло насквозь бывалого, уже повидавшего всего старшину. Будто погладил по головке Николку — родного сынка своего, которого тоже… вот-вот — и на фронт…

"Эх, черт, — как и давеча, сжалось снова сердце отца, пусть и не Ваниного, а другого такого же, своего, но отца. — Какое это великое горе… Какое это несчастье — война! — Но тут же вспомнил, сообразил, что еще по стоянно терзало его, особенно в эту минуту, когда сосунок стоял с ним рядом, весь в бинтах и крови, а он, старшина, вел за собой против танков всех этих, собранных по тылам, неподготовленных, с винтовками словно палки в руках. — Эх, бы пушки… "Пэтээры" хотя бы сейчас… Хотя бы гранаты противотанковые. Какое же это великое счастье, — подумал вдруг он, — в такую вот минуту, когда враги вовсю прут на тебя, быть вооруженным как нужно, до самых зубов. Какое счастье! Чтобы не дать мальчишек вот таких убивать. По-настоящему ведь еще и жизни не видевших. И вообще чтобы землю свою как следует защитить. Чтобы дать так уж дать по врагам, по зубам! По мозгам! Всем, кто, гад, лезет на нас! — И, вскинув, вдруг потряс туда, за речку, в долину, где пылал и дымился Моздок, заскорузлым, грязным, тяжелым своим кулаком. — И ничего, — мелькнуло горько и гневно в его кипевшей сейчас ненавистно и мстительно голове. — Никогда, ничего для этого не надо жалеть! Ничего! На любые жертвы надо идти! Только чтобы никогда не быть слабее врагов! Никогда! Понят дело? Вот так!" — И, вздохнув, осторожно тронул опять кровавые бинты сосунка.