Александр Круглов - ВОВа

— Значится так, — продолжая упорно смотреть на Изюмова, выдохнул Бугаенко, — вы здесь все коммунисты…

«Пока комсомолка еще», — чуть дрогнула при этом блондиночка. На читку секретного документа она попала исключительно с молчаливого согласия секретаря парторганизации и редактора. Разве могли они отказать себе в удовольствии украсить почти сплошь мужскую компанию таким благоухающим свежим цветком? Но этого Бугаенко не знал…

— Все здесь коммунисты, партийные, — повторил уверенно он, — и понимаете, какого огромного, глубочайшего значения документ я вам сейчас прочитал. Все прошлое это, всю подноготную раскрыла партия нам, народу всему. Такое не каждая партия может позволить себе. Не каждая! — тряхнув седеющей шевелюрой, бросил с вызовом в зал секретарь. — Но это не значит, что все теперь можно чернить, а тем более вождя нашего — Сталина. Одно дело ошибки, культ личности… Это правильно… Осудили… Что было — то было… А вот заслуги его… Чем ему мы все обязаны… Что он сделал… Это мы никому не позволим чернить. Никому! — и угрожающе вскинул короткий пухлый указательный палец. — Словом, товарищи, партия доверилась нам, нашей с вами партийной, государственной зрелости, мудрости. А кто носит в кармане партийный билет, а до партии еще не дорос, не дозрел, не понимает всего — пусть дозревает. Да побыстрее! — потребовал секретарь. — Пока не вышибли вон из рядов. Маловеров, нытиков мы у себя не потерпим!

И только долетели, только коснулись Иванова слуха эти слова, — такие прежние, такие знакомые и ледяные, как он сразу понял, что предназначены они для него. Его, его, конечно, прежде всего имел в виду секретарь. Кого же еще? Но это же несправедливо, неправильно! Какой же я нытик? Да разве я маловер? Разве я партии враг? Я только против того, против тех, кто все эти ошибки, безобразия, да прямо надо сказать, все эти преступления допустил, совершил… Вот против кого! И разве это не верно? Да тысячу раз верно, что всех их, не взирая на лица, — до самого, самого, надо из партии гнать, в три шеи, паршивой метлой.

Похоже было, что главное, самое важное, что хотел сказать секретарь, он сказал. И хотя как будто свободно, вдохновенно и вроде бы нужные слова говорил, сам-то он чувствовал, что это не так: слова находились с трудом и не самые проникновенные, точные. Как и прежде, снова тянуло к привычным и общим призывам, к гимну партийным делам, к хуле и угрозам всем тем, кто возроптал.

— Вот что, товарищи, — помолчав, заключил Бугаенко. — Кто-то, может быть, также хочет сказать вот так же, как…, - сдержанным жестом ткнул он пальцем в Ивана Изюмова.

— Изюмов… Иван Григорьевич, — поспешил на помощь, подсказал ему Шолохов, — сотрудник отдела культуры и быта.

— А-а! — вспомнил, наконец, фамилию секретарь. Вертелась все это время на языке, какая-то необычная, фруктовая, сладкая, а вот припомнить не мог. И повторил за редактором:

— Изюмов… Вот как товарищ Изюмов… Иван Григорьевич, — и добавил с незлобливой, добродушной усмешкой: — Может быть на самом деле кому-то тоже неймется, на трибуну охота взойти, а-а, вот как ему? — снова ткнул он пальцем в застывшего в кресле молодого газетчика. Дальше за ним, в центральном ряду бывший танкист с обожженным лицом, видать, не поделив чего-то с длинноволосым небритым художником, что-то ему возбужденно доказывал. Бугаенко остро, по-орлиному, взглянул на обоих. Те сразу примолкли. — Никого? Нет желающих выступить! Ну и прекрасно! — похвалил секретарь. — То есть, пожалуйста, можете. У нас теперь демократия… Впрочем, — поправился он, почему только теперь? Всегда была… Наша особая, социалистическая демократия… — Но только произнес это последнее, широко разведя руками, как сразу смутился, будто скрутилось что-то в груди, язык прикусил: «Да какая там в… демократия», — неожиданно выругался, признался сейчас себе секретарь. Никогда в этом прежде не признавался, а тут вдруг… Вспомнил, как и что Андрюха его заявил, о порядках наших недавних. Испугался: ляпнет еще где-нибудь. И снова, как и прежде, невольно сбиваясь на лицемерие, ложь, заключил: — Можете, конечно… Пожалуйста… Выходите к трибуне. Вот как и он, — кивнул опять головой на Изюмова. — Пожалуйста, валяйте. Даже с трибуны. Но смотрите… Не пожалеть бы потом… От вас, журналистов, винтиков, шестеренок, приводных ремней партии…

«Опять, Господи! Винтики, шестеренки, приводные ремни… — зло полоснуло Ваню по горлу — даже кулаки вскинул к нему. — Да хватит, хватит! Баста! Не винтики мы теперь, не шестеренки! Не желаем больше железками быть! Не хотим и не будем!»

И все-таки, хотя прежними в основном оставались и отдельные слова, и целые выражения, и жесты секретаря, а думал, а чувствовал он теперь все-таки по-иному, как не мог думать и чувствовать еще совсем недавно, всего какие-то месяцы, недели назад. Все еще и всесильный в своем большом южном городе, словно бы в собственной вотчине, еще жадно цепляясь за все удобное, привычное в ней, еще веря во многое из того, во что верил всегда (и не только веря, но и делая покуда все как всегда), он, тем не менее, уже был подхвачен могучей волной перемен. И она уже обкатывала и обламывала его, норовя в конце концов содрать с него все, чем он, как и все, за минувшие годы безобразно оброс. И продолжая самонадеянно считать, что отлично разбирается в происходящем вокруг, что по-прежнему вполне управляет людьми, контролирует целиком и себя, так и не смог до конца осознать даже самое главное, страшное, происшедшее с ним: что ведь это она, да, да, она, набиравшая силу волна перемен (а не случайность, не юношеская капризность и вспыльчивость сына), и вырвала его из прежних отцовских силков. Почему-то с самого дорогого, бесценного начала ломать его эта волна. И не важно, сознавал ли это Дмитрий Федотович, готов ли был отдать ей и все остальное, чем привык безраздельно владеть, и, вообще согласен ли с надвигающейся со всех сторон сокрушительной новью или же нет, она уже в него ворвалась. И как всякий живой человек, он и боялся ее, боялся вслед за сыном и остальное все потерять, вплоть до поста своего, дарованного ему (хотя и накричал тогда на Андрея) своей, как тот заявил, «волосатой рукой».

— Устали? Ну что ж, будем, наверное, кончать, — постарался улыбнуться на прощанье собравшимся секретарь. В последний раз прошелся внимательным взглядом по все еще неподвижно сидевшим, молчаливым рядам, чуть-чуть как будто нахмурился, покосился на молодого газетчика в стареньком кожаном кресле. Метнул немного левей озабоченный взгляд. На миг приковал его к оцепеневшей в углу на диване миловидной девице. Тут же резко его оторвал. Рывком головы вскинул темную, с блеском седин, шевелюру. Отодвинул решительно стул и, высокий, внушительный, зашагал величаво к двери.