Александр Круглов - ВОВа

— Вы слышите? — каждой секундой, каждым мгновением дорожа (не упустить бы момент), как можно более спокойно, сдержанно обратился к Изюмову он. А сам так и напрягся, вспыхнул весь изнутри от нахлынувшего на него торжества: «Ну, работяга… Ну, молодец! Логики, правда, тут никакой… И близко не ночевала. Но зато… Как зато вовремя. Только не отступай, брат, теперь, жми, продолжай…» И подхватив то, что начал горнопроходчик, вовсю уже развивал его неожиданный удачный почин: — Ну так что же вы, товарищ Изюмов. Расскажите всем, какой вы совершили геройский поступок. Может, снова и тут что-нибудь отчебучите? Или нет? — улыбнулся хитро, сочувственно. «Неужто и бюро не расколет тебя, — думал уже обеспокоенно, заинтригованно он, — так и будешь стоять на своем, как упрямый осел?» — Ну так как, Иван Григорьевич? Или все еще считаете, что это мы все не в ногу, вся партия, значит, не в ногу, а вы один в ногу? — не снимая улыбки с лица, снисходительно, терпеливо подсказывал ответчику он. — Учтите, как поведете себя, что теперь всем нам скажите, так и решим. От вас самих все зависит, только от вас. Ну, мы ждем, товарищ Изюмов. Зал затих. Бугаенко снова уселся. Ваня стоял и молчал. Так и не понимая до конца, за что все-таки его притянули сюда. Ну за что? Все, что он сделал — так это лишь написал, высказал правду. Что было на сердце, то чистосердечно и написал. Все по уставу. Да и не он, вообще, все первый начал. Разве он? Первыми начали сами они — Политбюро, сам Генеральный. Съезд все начал. А он, Ваня, только их поддержал всем своим существом. И правильно сделал, что поддержал. Да как же можно не поддержать, как — каждому честному, нормальному человеку? Он и сейчас еще верит… Хочет верить, что все, что начато съездом, будет доведено до конца. Что все, кто виновен за прошлое, сами с дороги уйдут. А нет, так их уберут. Надеялся, ждал, что именно так все и решится — справедливо, по совести.

А Бугаенко другого совсем ожидал. Как прекрасно он знал (и на себе, и на многих других не раз уже испытывал), что такое коллектив, система, номенклатура! А тем более такая, какую он здесь, сейчас специально задействовал: — из самых знаменитых, влиятельных, наделенных в городе властью людей. А за ними несокрушимой стеной стоят партия, государство, страна, И попробуй, не посчитайся кто-нибудь с этим, восстань против них. А ну-ка, попробуй! Да вот хоть этот Изюмов, что сейчас перед залом стоит — один против всех. Ну кто он такой? Ну что на его стороне? Что? Прямодушие, что ли, честность, чистосердечие? Ответчик — ответчик и есть. Доказывай теперь, что ты не верблюд. Даже достатка маломальского — и этого нет, чтобы (если вдруг что) продержаться хоть сколько-нибудь — самому, и семье. Ни квартиры своей, ни копейки на книжке, ни состоятельных родственников. Все проверено точно.

Но все-таки… Нет, не все учел Бугаенко. Было и у Изюмова кое-что за душой. У многих это было тогда — очень многих, кто вернулся домой, уцелев на войне. У каждого, правда, был свой, индивидуальный, особенный фронт. Был он и у Ивана Изюмова. Первые солдатские просчеты и слабости, покаяния горькие, тоже первые, уже недетские клятвы. И пришли, пришли и они — Ивановы первые боевые победы. Пришло самое главное — страхом, приказом, долгом вбитые в него на войне, въевшиеся в его плоть и кровь потребность, привычка, почти что инстинкт: кто бы, когда бы и где бы ни наседал на тебя, ни пытался в порошок тебя истереть, как фриц, к примеру, на передке — не отступать, упираться, стоять до конца — без стонов и криков, без лишнего шума, не выставляя себя. Труднее, страшнее всего на фронте было стоять против танков. Особенно в первые солдатские дни. Недаром они до сих пор чуть ли не каждую ночь ему снятся. У «тэшки» немецкой, кроме пулеметов и пушки, еще и подвижность, скорость, броня. Зато ты со своим орудием и расчетом, насколько возможно, в землю врылся. Стальная ползучая тварь покуда не видит тебя. Подпустишь поближе ее, выцелишь точно, вовремя нажмешь на рычаг — и загорелась тварюга, запылала костром. Но если промазал, держись. Рыкнув, плеснув из-под задницы гарью и искрами, скорость набрав, как бешеная, сама уже прет на тебя, сама ловит, ловит тебя в орудийный прицел, из пулеметов свинцом поливает. Но и тут еще есть шанс: выстрелить снова — пораньше и уже поточней.

Но совсем другое дело, когда танков много, а ты один против них. Один. И будь ты хоть семи пядей, хоть с орлиным глазом во лбу, а вместо нервов у тебя стальные канаты — все равно, в конце концов, оставят они от тебя одно только мокрое место. Пусть и сожжешь половину из них, но остальные вгонят в землю тебя. Такая печальная вот арифметика. И все-таки бывали счастливцы и тут. Да нет, не счастливцы, а мастера! Великие мастера! Ванин напарник, командир второго орудия Казбек Нургалиев, к примеру. Дважды в таких ситуациях брал над стальными ползучими гадами верх. И остался в живых. Куда там Ване было до этого, будто клещ, будто пиявка цепкого, ненавистно-жадного до фашистской крови еще молодого узбека — потомственного коневода, наездника из далекого Таласского Алатау. Косоглазенький, невысоконький и жилистый, он до сих пор так и стоит перед взором Ивана, словно живой, не угасающий с годами упрек: почему он, Ваня, никогда так и не смог, не дорос до него, не стал таким же зрелым настоящим бойцом, необоримым истребителем вражеских танков. Почему? И чем дальше, тем, похоже, острее вонзается в сердце, зовет и зовет своим завидным примером куда-то, к недостигнутым тогда им, Ваней, высотам мужества и мастерства этот страстный, неукротимый сержант. Будто дразнит его: как надо, как должен стоять за правое дело настоящий мужчина, подлинный мастер, каждый честный, уважающий себя человек.

Бугаенко с тревогой, с надеждой смотрел на Изюмова — как тот, переминаясь с ноги на ногу, растерянно морщась и хмурясь, казалось, с трудом собирается что-то сказать. Вот обвел языком обсохшие губы, прокашлялся.

— Все, что я думал, — собрался, похоже он, наконец, — что думаю… Что могу вам сказать… Я написал… Все там, в письме написал, — махнул ответчик на лежащие перед Бугаенко листки побледневшим, занемевшим от волнения лицом. — И я сделал все по уставу… Я ни куда-нибудь, я в цека написал… И другого не мог… И не могу другого написать и сказать. Не могу…

«Опять, опять этот устав, — сразу исказился в лице, поморщился Дмитрий Федотович. — Надо же, как тебя заклинило на нем. Ты еще сам прочитай, что в конце письма написал, да, сам, сам!»

И словно угадав эту его тайную, беспокойную мысль, с места снова поднялся законник. Снял снова очки (видно, мешали смотреть ему далеко), протер глаза — прямо так, без платка, указательным пальцем.

— Кажется, мы все-таки втягиваемся в обсуждение персонального дела, — понял это и он. — Ну, что ж, — вздохнул тяжко, — коль уж так… Тогда уж давайте… Мы просто обязаны прочитать, что товарищ там написал — слово в слово, все до конца.