Наталья Иртенина - Шапка Мономаха

– Святополк прикрывается боярами и киевской чернью, – презрительно бросил Олег, хмыкавший во время всей речи митрополита.

– Вижу, владыко, в твои уста вложили непростые слова, – в мрачном раздражении молвил Владимир. – Не мать ли Святополка, старуха Гертруда, научила тебя, что говорить?

– Княгиня тяжело больна, – ушел от прямого ответа митрополит.

– Значит, кто-то из ближних Святополковых бояр надоумил тебя повторить здесь те речи, что звучали между нами в Любече!

– Если правда в тех словах, то отчего не повторять их?

– Оттого что подло это, – озлился Мономах, – учинив зло и ввергнув меж братьев нож, после оправдываться теми же словами, с которыми мы клялись на кресте. Святополк их ни во что поставил, когда поднял руку на брата!

– Князь Святополк был введен в заблуждение.

– И доныне пребывает в нем? – спросил Давыд Святославич, всегда готовый искать пути примирения.

– Он более не настаивает на вине теребовльского князя, – отвечал владыка. – Узрев последствия своего заблуждения, князь Святополк опечален содеявшимся.

– Ты поверишь этому?! – неприятно рассмеялся Олег, повернувшись к Мономаху.

– Не знаю, – с усилием рек Владимир.

– Еще бы князю Святополку не опечалиться, – вступил в разговор переяславский боярин Станила Тукович. – Такую рать против него собрали.

– Только тот, у кого нет сердца, не опечален этой ратью, – добавил Давыд.

Олег возмущенно фыркнул.

– Поверь Святополку, брат, – посоветовал Давыд Мономаху, – как поверил и простил Олегу.

Гориславич снова фыркнул – так громко, что вышло похоже на чиханье.

– Личного врага заповедано прощать, – ответил Владимир. – А как мне простить того, кто сделал зло не мне, а всей земле? Этого и Бог не потребует. Если не накажем клятвопреступника, сами станем нарушителями своей клятвы. О чем клялись на кресте, то стало законом. Что будет с нами и с Русью, если не исполнять своих же клятв? Всякий тогда станет разбойником.

– Володьша, – грустным голосом промолвила княгиня Анна, – а ведь правда выше закона.

– О какой правде говоришь, матушка? – резко оборотясь к ней, вопросил Мономах.

– О правде милосердия. Сжалься над Русью. – В глазах княгини, вмещавших небо, плыли облака скорби и тревоги. – Ради отцовой памяти отступись от мщения. А если меня почитаешь как мать, то и ради меня и моих молитв – отступись от своего.

– Ну, пошли бабьи слезы, – пробормотал Олег.

Все взоры в шатре устремились к Мономаху – одни с надеждой, прочие с неприятием, иные с колебанием. Тяжесть этих взоров словно придавила его к земле, ссутулила спину, согнула шею, легла свинцом на веки.

– Не знаю, что делать, – наконец сказал он, с горечью осознав, что бессилен выбрать одно из двух. Прямая дорога разветвилась на два пути, и что сулит каждый из них, можно узнать, только пойдя по нему. Каждый из двух путей звал его за собой, и сердце рвалось на две половины. Обе половины чувствовали свою правоту.

Олег удрученно грыз палец, наблюдая по лицу Мономаха за его раздвоением. Внутреннее междоусобие в душе брата вызывало у него неприязнь, почти отвращение. Он знал, что по-христиански это зовется смирением, и знал, что смирение никому не дается легко. Теперь он узнал, каким стыдным и нелепым видится со стороны смиренье чужой души. Но и сам должен был смириться с этим. Ведь точно такие же муки Мономах, верно, испытывал год назад, когда решал простить ему смерть сына.

Олег до белизны сжал кулаки, внезапно заметив на щеке Владимира медленно ползшую слезу.

– Что с тобой, брат? – жестко спросил он, едва не крикнув.

Мономах не ответил, но слеза скатилась к бороде и исчезла.

– Епископ Ефрем завещал мне перед смертью не погубить трудов отцовых и дедовых, – сказал он, оглядев всех и остановившись взором на княгине. – Ради его памяти и памяти отца исполню то, о чем молишь, матушка. Но вину со Святополка снять не в моих силах.

– Дьявол, Володьша! – выругался Олег.

Однако он все же испытал облегчение оттого, что слово наконец сказано и тяжелая цепь, невидимо сковавшая всех до неподвижности, порвана.

Вздрогнув от богохульства и перекрестившись, кратко высказался митрополит:

– Благое решение, князь.

Княгиня Анна благодарно блестела очами.

– Как же поступим, брат? – озадаченно спросил Давыд. – Нельзя помириться лишь наполовину.

– Янь Вышатич, – обратился Мономах к старому дружиннику, – у тебя ведь есть добрый совет – знаю это по твоему молчанию. С пустыми руками ты бы не приехал.

– Ты сам, князь, решил заключить мир со Святополком, – неспешно отозвался боярин. До того он казался тихо дремлющим, как и положено в столь ветхих годах. Но бывший воевода не пропустил мимо ушей ни единого слова. – Для него это будет незаслуженной наградой. Я могу лишь посоветовать, какие условия поставить перед Святополком, чтобы и его стеснить этим миром, и тебе как князю не потерпеть урон в глазах многих. А в числе этих многих – и киевские бояре, и житьи люди, и даже чернь. Их голос, ты ведаешь, не последний, когда княжий стол становится пуст.

Скрип собственных зубов услышал только Олег Гориславич. Митрополит Николай с кряхтеньем поднялся, сухо молвил:

– Моя часть дела исполнена. О кознях далее слышать не желаю, ибо оное – соблазн для духа.

Совет прервали для проводов владыки и княгини. Условились, чтоб Святополк ждал в Киеве послов, а будет ли мир, теперь зависит лишь от него самого. Воеводы, собрав сотских, повестили о решении князей. В расстройстве бродил между становых костров Олег Гориславич:

– И на что только собирали дружины! Можно было б сразу припугнуть Святополка, а как обделался бы – так и простить. Меньше б тяготы казне вышло…

Издали за князем Владимиром, прощавшимся с мачехой, наблюдали воевода Ратибор и боярин Станила.

– После смерти старого Всеволода будто подменили нам князя, – ворчал Станила Тукович. – Прежде что ни год, то ратились, не разбирая на кого – сродника, не сродника, брата, не брата. Воевали и кормились с добычи. Теперь что ни год – князь о чести своей забывает, врагов тешит, дружину срамит, без кормов оставляет. Не хворь ли это душевная? Или жилы в князе ослабели? Не тянет он более ратных походов. Воинскую славу к себе не примеряет. Что думаешь, воевода?

– Скажу, что душа его – потемки, – нехотя ответил Ратибор. – Ослабел, говоришь, князь? И я так думал. А ныне что ни год эта слабость в силу возрастает. И еще возрасти может.

– В какую силу? – не уразумел боярин.

– Пойдем, Станила, послушаем, о чем старое мочало Янь Вышатич говорить будет.

Озадаченный боярин с обидой и недоумением смотрел вслед воеводе, думая, что тот посмеялся над ним. Непонятно посмеялся, что еще обиднее…