Наталья Иртенина - Шапка Мономаха

– Я рожден с русской душой, – возразил Мономах, – ибо не держу ножа за спиной. Святополк стерпит униженье, и будет с него.

– А если не захочет стерпеть?

– Разве я или Давыд не готовы смириться пред ним? – отрезал Владимир Всеволодич. – Пусть и он укротит гордыню.

Старый боярин Воротислав Микулич, за которым тотчас было послано в Переяславль, прискакал со спешкой, на какую был способен в своих летах, спустя четыре дня. Узнав волю князя, он пришел в замешательство. Сходу хотел было отказаться от двусмысленной службы. Но Мономах заверил боярина, что лучшей службы в его жизни еще не было. А если отвергнет ее, то и иных послов Святополк не дождется и мира между князьями не будет. Если же возьмет на себя труд, то и себе, и киевскому князю пользу от Бога сможет приобрести.

Размыслив, Воротислав Микулич согласился с доводами князя.

– Тяжела мне, князь, станет твоя служба, но исполню ее. Не по долгу, а по совести.

17

Монастырский послушник, взвалив на спину куль муки и согнувшись под тяжестью, медленно зашагал к житному амбару. Куль этот был седьмой по счету, и еще двое монастырских работников тоже таскали муку, а гора мешков убыла самую малость. Келарь, принимавший кули в амбаре, не мог отойти от изумления, в которое его с утра поверг вид мучной горы. Раскрыв перед ней рот, он молвил: «Ай да брат Федор, ай да учудил с Божьей помощью» – и с тех пор, велев таскать мешки в амбар, забыл все другие слова, кроме этих.

Высыпав куль в сусек, послушник уныло потащился обратно к келье брата Федора.

– Ай да учудил…

Накануне вечером в монастырь привезли из села пять возов жита. Келарь, поленившись идти в темноте к амбару и устроить мешки там, распорядился сгрузить их у кельи Федора, чтоб лежали до утра. Свою лень объяснил себе заботой о брате, которому далеко всякий раз ходить за новой мерой зерна для помола. Брат Федор всякий день и ночь утруждал себя, крутя жернова, чтобы избегнуть праздности, от которой лукавые духи обретают власть над душой подвизающегося христианина. Этим тяжким трудом он облегчал жизнь монастырским работникам, а во мнении некоторых из братий прослыл за юродивого. Сам келарь был в числе этих некоторых после случая с бревнами, кои, по утверждению Федора, перенесли с берега на гору бесы, вынужденные к тому его молитвой.

Утром келарь с парубками пришел к мешкам. Те стояли не рядами, как были оставлены с вечера, а навалены горой выше кровли кельи. Гадая, что это взбрело в голову Федору, он спросил его о причине такого перемещения. Тот коротко ответил:

– Жито смолото.

Келарь не поверил – даже единственный воз двум рукам не по силам смолоть за ночь. Но развязывая кули один за другим, он забывал все слова, какими хотел изобличить хвастовство юродствующего брата.

– Как же?.. – бледнея, выдавил он.

– Да бесы снова пакостить принялись, – будто стыдясь, молвил Федор. – Вот и хотел их усовестить с Божьей помощью. Всю ночь простоял на молитве, а они, лукавые, работали. Вишь, накидали со злости… Ровно складывать не умеют.

Келарь захлопнул рот.

– Ай да Федор…

Пригибаясь к земле под восьмым кулем, послушник думал, как бы ему улучить миг и сподвигнуть строгого Федора на праздный разговор. Страсть как хотелось знать, видел ли он тех бесов, и весьма ли они страшны обликом, и люто ли ругались на него за принуждение к работе на святую обитель. И об ином расспросить – много ль сокровищ он откопал, когда жил в пещере, и откуда оно там взялось, и нельзя ль его снова найти…

Ссыпав муку, послушник вышел из амбара и встал передохнуть. Сей же миг на плечо ему легла тяжелая длань.

– Прохлаждаешься, тунеядец? – прошипело над ухом.

Послушник вздрогнул. Никто в монастыре не обращал к нему таких слов, и помстилось, будто сам боярин Наслав Коснячич, становившийся год от года злее, настиг его тут.

Дернув за плечо, некто развернул его к себе и оказался чернецом Василием в клобуке, натянутом до бровей. А из-под бровей на послушника уставились необыкновенно злые глаза, метавшие, казалось, быстрые змейки-молнии. Этого монаха послушник видел всего раза два, но знал о нем довольно: что тот некогда сдружился с тем самым Федором, наставлял его в чернеческом житии; что Василий ныне жил в затворе в той же пещере, которую занимал прежде Федор – и не выходил из нее вот уж более года. Не успев изумиться, послушник пролепетал:

– Ты тоже, отче, прослышал о дивном чуде с житом?.. Пять возов измолото за ночь…

– Прослышал, дурень, – скрипнул зубами чернец, стрельнув в него еще парой молний.

Цепко взяв послушника за шею, монах с такой силой согнул его, что тот и не думал вырываться, только послушно передвигал ноги. Оказавшись позади амбара, Василий ослабил хватку, но руку с загривка не убрал.

– Слушай меня, Колчек, – сказал монах столь повелительно, что послушник не сумел удивиться, откуда он знает его мирское имя. – Пока ты тут разеваешь рот на всякие чудодеянья и гнешь бестолку спину, Федор собрался погубить свою душу. Он задумал перехитрить всех. Даже меня! Он хочет тайком достать из земли зарытое сокровище и бежать с ним из монастыря.

– А как?.. – заморгал Колчек.

– Что ему стоит уверить всех, будто в мешках не золото и серебро, а хлеб для богадельни. Он же у нас прослыл чудотворцем, – неприятно оскалив гнилой зуб, усмехнулся Василий.

Послушник завороженно смотрел на его рот. Ему все блазнилось, что движения губ монаха и произносимые им слова существуют как-то отдельно друг от друга.

– Надо спасать Федора от глупостей! – пальцы чернеца вновь до боли стиснули шею Колчека. – Ты мне поможешь!

– Да как, отче? – чуть не плача от всего непонятного и устрашающего, выдавил тот.

– Нужно избавить его от соблазна и отнять сокровище. Сейчас пойдешь в Киев к тысяцкому. Скажешь обо мне, чтобы ждал вечером. Приду и сам все скажу ему.

– Как я брошу работу? – взмолился Колчек. – Келарь оставит меня завтра без куска хлеба.

– Наплюй на дурака. Кто заставит тебя вернуться в монастырь?

– Хозяин, – всхлипнул послушник, но сейчас же вдруг понял, что боярину незачем будет отсылать его назад, если то, чего он вожделеет, наконец само придет к нему. – Ты знаешь, где укрыто сокровище, отче? – с робкой надеждой спросил он монаха.

– Знаю, что делать, чтобы добыть его, – отрезал Василий. – Беги, Колчек. Беги без оглядки!

Снова развернув послушника, монах наградил его для быстроты пинком. Колчек, как было велено, помчался не оглядываясь. Но не столько из послушания не решался посмотреть назад, сколько от страха, обуявшего все его существо. Быстро крестясь на бегу, он судорожно думал, что теперь-то точно никогда не вернется сюда, даже если б и принудил к тому боярин Наслав Коснячич. Ибо чернец Василий силой своего действия на него превзошел всех монахов обители, имевших дар чудес. Недаром среди братии он почитался одним из совершеннейших иноков, достигшим высот духа. Совершеннейшим, верно, открыто то, от чего простой человек смертью умрет, едва узнает. Оттого и сверкают их очи гневными молниями, и зубовный скрежет слышен в их речи…