Ф. Самойлов - Вася Алексеев

— Простыл, теперь хворь какая пристанет, — прошептала мать, зная в глубине души, что дело совсем не в простуде. — Малое ведь дитя…

Утром, по привычке рано растопив печь и поставив самовар, хотя мужа сегодня не надо было собирать на работу, она снова остановилась возле спящего мальчика. Теперь он лежал спокойно, и Анисье Захаровне стало жаль его будить. Но мальчик, почувствовав на лбу теплую материнскую руку, сам открыл глаза.

— Ох и страшное мне снилось, маманя, — сказал он, радуясь, что вырвался из-под власти мучительных снов. Его карие глаза загорелись лучистым светом и сразу погасли. Сны были продолжением вчерашней яви.

— Вставай, Васенька, — сказала мать. — Не захворал ты, слава богу, а я уж напугалась ночью. Вставай, не то опоздаешь в школу.

Он быстро натянул черные штаны и кумачовую косоворотку, подпоясался ремешком, сполоснул лицо над тазом. Он всё делал быстро.

— Совсем малое дитя, — твердила мать, провожая взглядом сына, когда он выскочил из дома и побежал по тропе среди сероватых снежных сугробов, — совсем малое…

Материнским сердцем она чувствовала, что дитя ее как-то переменилось, что-то новое вошло в его душу — суровое и недетское. Может, потому она так упорно твердила себе, что он совсем еще мал.

…Лет через двенадцать друзья опросят Васю Алексеева, как он стал революционером, и Вася рассмеется своим веселым, заливистым смехом, отпустит одну из тех необидных, задиристых шуток, на которые он всегда был щедр. А кем мог он стать еще? Наследником престола или французским послом Морисом Палеологом? Ну, он же не такой дурень, да и родители позаботились о нем: за Нарвской заставой произвели на свет. Оттуда лица высочайшей фамилии и послы иностранных держав отродясь не выходили.

Но всплывет в Васиной памяти многое. И прежде всего тот страшный день, когда мать не смогла удержать его дома и он вслед за взрослыми убежал на Петергофское шоссе. Люди шли толпа со всех заставских улиц к трактиру «Старый Ташкент». Вася запомнил толпу, двинувшуюся по шоссе к Нарвским воротам, — ребята всё время крутились в ней, — торжественные, просветленные лица, молитвы… И треск залпов, смешавших всё.

И еще он запомнил зеленоватые лица мертвецов, сваленных на полу в покойницких Алафузовской и Ушаковской больниц. Странно скрючившиеся и закостеневшие фигуры, рты, открывшиеся для крика и уже не закрывшиеся больше, заиндевевшие, торчавшие вверх бороды. И одежда, измятая, разорванная, покрытая запекшейся, почерневшей кровью.

Двери покойницких не запирались в тот день. Мужчины и женщины входили в них беспрерывно. Они вглядывались в лица убитых, перекладывали трупы, лежавшие как дрова. Они искали близких — мужей, братьев, сыновей…

Мальчишки пробирались в мертвецкие вместе со взрослыми. Ими двигало неуемное ребячье любопытство, но то, что они увидели, уже нельзя было забыть никогда.

Трупы всё подвозили и подвозили. Ломовики, грубо ругая толстозадых коней, шли рядом с санями, на которых мертвые были уложены поперек аккуратными поленницами. Пригородные крестьяне шали вскачь низких мохнатых лошадок. Покойники лежали в возках, в которых на масленицу петербуржцы любили кататься под звон бубенцов.

Вечером мальчишки побывали на площади. Там стояли жандармы. В город никого не пропускали. Но разве удержишь заставских мальчишек? Они пробирались стороной, проскакивали через цепь полицейских. Городовые в длинных, тяжелых шинелях, с черными шашками-«селедками» на боках кряхтя орудовали лопатами и скребками. Они сгребали с мостовой красный смерзшийся снег и набивали его в большие деревянные бочки. Обозы с этими бочками тянулись от площади в сторону взморья.

Вот тут и заиграл утром боевой рожок, и люди стали перед рядами наведенных на них в упор винтовок. «Ложись, стрелять будут!» — закричали те, кому пришлось когда-то служить в солдатах. Они узнали этот боевой рожок, но остальные не верили, да и не было времени подумать. Раздался залп, потом еще и еще… Люди уже не ложились, они падали в снег — чтобы больше не встать.

Это было 9 января 1905 года.

Вчера еще мальчишки из Емельяновки, с Чугунного, Богомоловской, Огородного — дети тесной, набитой рабочим людом заставы — катались по улицам и замерзшим канавам на подбитых железиной деревянных коньках, играли в орлянку и бегали к заливу на лыжах, сделанных из клепки старых бочек.

Пройдут дни, они снова станут играть и бегать на коньках. Вася опять будет выписывать замысловатые петли на снежном поле и с хохотом барахтаться в сугробах. В восемь лет человека не сделаешь взрослым. Но память ребячья свежа, и пережитое, как резец, оставляет в ней глубокую борозду, — ее уже не вытравишь ничем…

Сейчас он идет в школу по кривой улице Емельяновки с ватагой ребят. У всех под растегнутыми пальтишками или отцовскими пиджаками видны красные рубашки — форма Путиловских детских классов, у всех в руках матерчатые сумки с книгами, сшитые матерями.

За мостиком они сворачивают в Шелков переулок. Кругом странная, глухая тишина. Не цокают подковами лошади, и люди почти не попадаются навстречу. А главное — молчит завод. Копры не бьют по железу, не гудят прокатные станы. И мальчишки переговариваются тихо, точно боясь нарушить это молчание.

Они тоже считают свои потери.

— А Ванька-то Гром, чай, не пойдет больше в школу…

— И Гришка…

— Чего не пойдут? Похоронят отцов и пошлют их мамки в класс снова…

— Похоронят… Покойников-то полиция не отдает…

— Нет, не ходить Ваньке Грому в школу. Чем жить будут? Пятеро детей у них мал мала меньше.

Об этом говорили вчера у них дома, это повторяют они сейчас.

Вася знает, что отец его, Петр Алексеевич, жив и здоров. Сидит, наверно, на кухне и потягивает чай — высокий, худой, с добрыми лукавыми глазами. Или, может быть, собирается к соседу, потолковать. Завод бастует, но отцу непривычно сидеть будним утром дома.

Как хорошо, что с ним ничего не случилось! Придет весна, они спустят лодку и будут до рассвета выезжать на залив — собирать плавник, лес, вынесенный Невой вместе со льдом, да ловить рыбу.

Но, странное дело, сейчас Васе как-то стыдно, что его отец сидит дома живой и здоровый, а отец Ваньки Грома валяется в покойницкой Алафузовокой больницы.

— Вырастем, тоже бастовать будем, дадим царю по загривку, — говорит он.

— А то нет, ясно дадим, Папаня! — откликаются ребячьи голоса.

Папаня — это он. У заставских ребят почти у каждого своя кличка. Он едва ли не самый маленький ростом во всей ватаге, да и восемь лет ему исполнилось только две недели назад. Папаней его прозвали когда-то в насмешку, но теперь ребята об этом уже забыли. В своем классе он признанный заводила.

На углу Шелкова переулка и Петергофского шоссе, с левой стороны, если идти от Емельяновки, стоит неоштукатуренный кирпичный дом с большой открытой террасой. От террасы два широких спуска ведут в садик. Кто знает, что было тут прежде! Сейчас здесь Путиловские детские классы, ремесленное училище и рукодельная школа — весь заводский «университет». В классах надо учиться три года, а потом уж, если повезет, мальчикам откроется дорога в ремесленное. Там их сделают мастеровыми. А девочкам — путь в рукодельную. Окончат ее и могут идти в подручные к портнихам и модисткам. Школы учреждены Русским императорским техническим обществом для детей рабочих.