Ф. Самойлов - Вася Алексеев

За Нарвской всё время неспокойно. Завод и десяти дней не проработал, а уже началась новая забастовка. О ней только и толкуют — дома и на улице в Емельяновке.

— Завтра не буди, Анисья, — говорит жене Петр Алексеевич, вернувшись с завода. — Все побросали работу. А хлеб на что покупать, один бог знает…

Петр Алексеевич принадлежит к тем степенным мастеровым, которые стараются быть в стороне от «политики», ладить с начальством. Семья у него очень уж большая — восемь душ. Но другие, особенно молодежь, рассуждают иначе. На улице громко клянут директора, мастеров, министров, Трепова — нового генерал-губернатора Петербурга — и самого царя. Парни собираются группками во дворах или в поле. Они не гонят от себя мальчишек, и те учатся у них новым словам и песням.

Вася как-то затягивает эту песню дома высоким, звонким голоском, и Анисья Захаровна всплескивает руками:

— Где ты набрался такого, сынок?

Где набрался… Он слышал эту песню уже не раз. И «Отречемся от старого мира», и еще другие. А сегодня запретная песня была слышна даже в школе.

— Знаете, маманя, — горячо шепчет он, от волнения заикаясь больше, чем всегда, — у нас ведь тоже забастовка, ремесленники с занятий ушли, Карла Ивановича не побоялись…

Он хочет рассказать, как чуть-чуть не попался опять директору. Но мать и так смотрит испуганно, и Вася больше ничего не говорит.

Хотя рассказать хочется о многом. Он всё знает про эту забастовку. Конечно, он еще маленький, но что из того? Маленький иной раз туда проберется, куда большому и не попасть. И у него есть взрослые друзья, ему старшеклассники говорят о разном, что не всякому сказать можно. Особенно интересно поговорить с Ваней Газа, да и с другими тоже. По правде, это ведь старшеклассники и послали его на переменке в ремесленное:

— Там знаешь что? Бастуют! С самой утренней молитвы. Их построили — запевай, до-ля-фа… А они молчат. Им опять — запевай, до-ля-фа. Снова молчат. Карл Иванович Фукс прибежал. Кричит: «Молись, я начальник, велю!» А они всё равно не поют. Уж он, говорят, лупить стал их изо всей мочи, кого по лицу, кого по голове. Но ребята не сдаются. Молиться не хотят и на уроки не идут. Стачка! Требуют, чтоб не били их и учили лучше.

— А что, плохо их учат?

— Значит, плохо, если бастуют. Интересно, как там сейчас. Мы уж пробовали пройти к ним вниз, да не пускают. Ты ростом мелкий, попытайся, может проскочишь.

Ходить в полуподвал, где классы ремесленного, школьникам не полагается. Сегодня за этим особенно следят. Павел, сторож, начеку. А все-таки Васятка пробрался.

Ремесленники шли ему навстречу, громко переговариваясь.

— Куда вы? — спросил Вася.

— Завод бастует, и мы с заводом, — ответил пробегавший мимо парнишка.

— А нам с вами можно?

— Вырасти от горшка поболе, тогда тоже будешь бастовать.

Вася не обиделся. Уж вырасти-то он вырастет, значит, и бастовать будет.

Ремесленники затянули «Варшавянку», он стал тихонько подпевать и пошел вслед за ними по лестнице к выходу. Там его и увидел директор и ухватил за кумачовую рубаху:

— Ты тут зачем? Как фамилия?

Вася рванулся, проскользнул у директора под рукой. Пускай про фамилию гадает.

Он опоздал на урок, но учительница пустила его в класс и даже ничего не сказала. Может, догадалась, где он был? Она хорошая, Надежда Александровна…

Обо всем этом Вася матери не рассказывает. Зачем ее огорчать? Он накидывает пальтишко, хватает лыжи и несется по улице к своей ватаге. Там можно обо всем поговорить.

Уйдя за речку, в поле, они играют дотемна. Играют в забастовку, лепят из снега мастера, хожалого, штрейкбрехеров, а потом с азартом обстреливают их снежками и крушат палками, лопатами, чем попало.

У одной снежной фигуры голова утыкана оранжевыми кружками морковки. Ее обстреливают и лупят злее всех. Это рыжий начальник учебной мастерской, гроза ремесленного училища. Ремесленников в Васиной ватаге нет, но школьники всей душой на их стороне.

На откосе речки между сугробами сложена из снежных комьев избушка. Она называется Ледяным домом, и, набегавшись в поле, ребята забираются туда. В Ледяном доме — голубоватый таинственный полумрак. Если тесно прижаться друг к другу, можно влезть троим или четверым сразу. Те, кому места внутри не хватило, сидят на корточках перед входом.

— Вот я вам расскажу еще про бабу-ягу костяную ноту и колдуна Антипку, — протяжно говорит длинный Петька, усаживаясь поудобней на соломе, которая настлана в Ледяном доме.

Под вечер, в таинственном сумраке, сладко и жутко слушать сказки о бабе-яге. Никого вблизи нет, только ветер с залива свистит и подвывает в сугробах… Но сегодня ватага что-то не интересуется сказками.

— Брехня, — перебивает Петьку чей-то голос. — Вот я вам расскажу, как вагонщики Тетявку поймали. Это потеха. Поймали его и в сурике вываляли. Стал Тетявка весь рыжий — от головы и до сапогов. Завыл он тогда худым голосом. «Пустите, — просит, — меня, господа хорошие, я вам теперь слова супротив не скажу и даже самого малого мальца до конца своих дней не обижу». А ему, значит, паклю в глотку, чтоб не брехал, мешок угольный на голову и в Лезерв его, в прорубь вниз головой.

— Утопили? — ахают ребята.

— Знамо дело. Чтобы всем иродам была наука!

Это тоже сказка. Но Тетявка — не колдун, не волшебник, это известный и ненавидимый всей заставой человек. Это мастер Тетявкин, с Путиловского, тот самый, у которого любимая поговорка: «Досыта у меня не накормишься, но и с голоду не сдохнешь». В декабре Тетявкин выставил за ворота нескольких рабочих, чем-то не угодивших ему. Это послужило поводом к волнениям на заводе, а потом во всем рабочем Петербурге.

Никто Тетявкина не мазал в сурике и не топил в Резерве — пруду возле завода. Наверно, он продолжает здравствовать вполне благополучно, только не появляется теперь в вагонной мастерской.

Всё же приятно помечтать о том, как сведут с ним счеты.

— Братва, — кричит Вася, — пошли и мы топить Тетявку!

— Пошли!.. Топить!..

Они быстро лепят из снега фигуру ненавистного Тетявки и с гиканьем и смехом катят ее к проруби.

У них появляются в эту зиму забавы, каких ребята прежде не знали. Порой эти забавы совсем не безопасны.

По Петергофскому шоссе, по Шелкову переулку, по улицам заставы теперь разъезжают казачьи патрули. Казаки, мрачные бородачи, увешаны оружием. Они разгоняют рабочих, собирающихся на улицах. Взрослые провожают патрули злыми взглядами и бранью. А мальчишки, бесстрашные и озорные дети заставы, стаями носятся за казаками и кричат, подражая их говору:

— Кажу, Кажу!

«Кажу» — по-украински «говорю». В устах мальчишек это слово звучит как кличка.