Руфин Гордин - Иван V: Цари… царевичи… царевны…

Все это высказал царице Натальюшке, воспитаннице, любимой приемной дщери при живом отце Кириле Полуэктовиче. Они все близкие — Нарышкины. Пожаловал им царь палаты при Высокопетровском монастыре, в Белом городе, пожаловал заради рождения царевича Петра. И монастырю слава: великий государь щедрые пожертвования внес в монастырскую казну, стал посещать храмы, велел замостить улицу Петровку, что вела к монастырю.

Наталья гугукалась с Петрушей. Крепенький да живенький был младенец. Глядел на окружающих со смыслом. Складывал какие-то свои, одному ему понятные слова. И гневался, видя, что его не понимают. Морщил лобик, грозил кулачками — как взрослый.

Натальюшка разговаривала с ним:

— Ну что, Петя, Петрушечка, как повелишь?

— Гу-гу, бу-бу, — отвечал Петруша. И вдруг отчетливо произнес: — Ма-ма.

Обняла, не руками — губами, всего-всего. Повторяя, захлебываясь:

— Ма-ма, я мама, мамка, ма-ма…

Умиленно глядел на этот восторг материнства Артамон Сергеич. И у самого душа воспарила: оба родные — Натальюшка и Петруша, оба как бы кровные, нарышкинского семени-племени.

— Слышал? Ма-ма, — обратилась Наталья к Артамону. — Складывает помалу, экий смышленыш.

Не знал Матвеев, как приступить к разговору. Важный был разговор, а тут своя важность, свои радости, далекие от тех, кои его тревожили.

Натальюшка чутка, как всякая мать, уловляет волну либо облако: точно не скажешь. Поглядела внимательно на Матвеева, участливо спросила:

— Ты с докукой какой, Сергеич?

— С докукой, царица, с докукой, Натальюшка.

— Сказывай, какова докука.

— Больно велика она, объемлет всю Русь православную, разброд пошел, останову нет.

— Великий государь может остановить? — догадалась Наталья.

— Умница-разумница. Все ведаешь.

— А я вот что тебе скажу, Сергеич. Жене в мужнины дела, коли в любви живут да в согласии, мешаться можно. А царице в государевы — никак нельзя. Не бабье это дело: государство править, не тот в нас смысл.

Наклонил голову Матвеев: что скажешь, как возразишь? Правду сказала Натальюшка-разумница. Вздохнул тяжело да и откланялся.

— Потерпи чуток, — кинула ему вдогон, — сам государь-батюшка в ум придет, своим умом достигнет.

Одна надежда на это. Но сколь ждать придется? Растеклись людишки, все глубже разброд. Можно ль будет унять? Время-то течет, как река, без останову.

Время бежало вместе с людьми. В места заповедные, безлюдные, где богатства в землю зарыты. Дело простое — отрыть, открыть, отлить…

Светлоструйна речка Выг. Много в ней рыб разных. Вымывает зелен камень. Нашлись знающие люди среди беглецов, сложили жаркие печи на воле, стали плавить в них зелен камень.

Потекла струя огненная, искристая, застывала литым золотом. Медь!

Разрасталось Выговское общежитье. Была пустынька, стала пустынь, а ныне вот многолюдство. Беглые. Монахи из Соловецкого монастыря, те, что убегли от расправы да ссылки, монахи из соседних монастырей, коим невмоготу строгий никонианский устав.

Старец Савватий провозгласил:

— Богаты мы. Станем на мир труждаться.

Ладили медные лопаты да косы, серпы да сошники. Никудышный то был материал, мягкий, податливый. Все тупилось, гнулось, ломалось.

— Э нет, — молвил старец Герман. — Струмент медный ни на что не гож. Станем лить священные образы. Кресты осьмиконечные.

Ухватились — мысль! Выискались умельцы. Герасим из работных людей имел навык к железу. И стал лепить формы из глины. Лепил, сушил. Не больно ладно получилось. Но почин — главный чин.

Неказист, кривоват отлился первый крест. А все потому, что форма не удалась.

— Форма есть главная тонкость, — изрек старец Савватий. — У кого рука тверда да тонка? Ох, труды, труды!

— Священны-то символы надобно с навыком творити, — повторял старец Савватий. — А навык в трудах. Ты коня прежде отлей, — наставлял он Герасима, — либо другого зверя, какой сподручней.

Конь вышел неказист. И звери лесные поначалу не удавались. У Герасима явилось немало подручных. Пробовали всяко. Кто-то догадался в расплав сунуть оловянную тарелку.

Все случаем, все пробой шли к открытию, к умелости. Посовали все олово в медь. Окрепла она — странное дело, и пожелтела.

Черны, обожжены пальцы у Герасима и его подручных. Зато раз за разом выходит лучше, складней. Глина дня форм — груба.

— Дай-ко я ножичком в березе форму-то вырежу, лик Исусов.

— Не богохульствуй! — осадил Герасим юнца Ваську.

Васька — малец дотошный, упорный. От своего не отстает.

Глядит Герасим — режет Васька втихаря Христов лик. Погрозил пальцем. А Васька не унимается.

— Сгорит же береза, — усовещает Герасим.

— А ежели тонкий слой глины нанесть. Да втереть.

Работает котелок у мальца, варит. Может, и в самом деле получится.

— Считай, первый блин комом, а далее плюхами, — бурчит Герасим.

Залили, поглядели. Комом, да не совсем. Можно продолжать, глядишь — и выйдет вовсе гладко. На всю Олонецкую землю слава пойдет. А на земле этой скитов развелось — ого-го!

Насылают стрельцов с пушками. Вязнут пушки в болотах, а кой-где и палят. По домам, по церквам палят, антихристы. Стольник Неёлов повадился искоренять раскольничьи скиты. Непростое это дело, не гладка дорога: завалы, засеки, рвы, валы.

Непроходима земля олонецкая, сопротивляется, сколь может. Гнус да комарье облепляют стрельцов несметным облаком, гады ядовитые норовят ужалить, зверье разное по рекам человечины взыскует. Страхи, одни страхи! Побежали и стрельцы. Куда глаза глядят. От сей дикости да смертности неминучей, не дожидаясь гибели. А гибель грозила им отовсюду — из-за каждого кусточка, из чащобы, обступавшей их со всех сторон, из зеленой муравы, проваливавшейся под ногами со зловещим чмоканьем, от которого холонуло сердце.

А по ночам над болотами горели синие огни, словно глаза каких-то существ. Бывалые люди называли их кикиморами. Кикиморы-де манят человека, подмигивают ему: ступай ко мне, здесь покойно. А там трясина, топь.

— И ведь креста они не боятся, — рассуждал воевода Неёлов. Не решился послать людей разведать. Бурчал: — На погибель нас сюды послали. Надо воротиться. Где тут их найдешь, ослушников? Пущай крестятся двумя перстами, по мне, никакого греха в этом нету.

Повернули назад. Из четырехсот стрельцов в команде осталось двести двадцать. Остальные бежали.

Были лазутчики от Выговского общежитья. Тайно следили за командой. Вернулись с радостной вестью:

— Подались назад. Одну пушку утопили.

А вскоре и беглые стрельцы пожаловали. С пищалями.

— Примите нас, православные, мы за двуперстие, против никонианской ереси… — И закрестились двумя перстами.

Люди добрые, отчего не принять, воинская наука ведома, обучат молодых. А пока стали насыпать вал, а где жидко — частокол городить.