Руфин Гордин - Иван V: Цари… царевичи… царевны…

И все-таки однажды вечером, когда он прилег и смежил очи, вдруг нахлынул великий страх. Вскочил, простер руки к Угоднику.

— Чудотворче великий, обереги мя! Груз тяжкий возложен, боюсь не снести. Тайга непроходимая, пустыни безводные, горы до небес, куда и зверь не досягнет и птица не долетит. Николи я не робел пред странствием, под ногами версты, версты и версты, тыщи верст. А тут вдруг взяла меня робость. Наставь, чудотворче, напой меня силою!

И показалось ему, что суровый бородатый святой с нависшими бровями поднял руку в благословляющем жесте. Отнял ее от чудотворной книги, прижатой к груди, и благословил. Виденье ли? Причуда ли воображения? Или доподлинное чудо, и Угодник благословил его всамделе?

Что это было? Прижался сухими губами к лику святого в надежде на повторенье чуда.

Увы, чудеса не повторяются, он это понимал. Это Моисей мог беседовать с Богом, ибо Бог оберегал народ израильский. То было в незапамятные библейские времена, когда Мир был наполнен чудесами. Но Николай понял одно: Угодник будет над ним. Он охранит его в пути, своего тезку, в сердце которого вложил железную решимость и бесстрашие.

Видение было мимолетно. Так же, как благословляющий жест Угодника. Он был готов к этому бесконечному пути. Он, Николай Спафарий, вечный странствователь.

Сомнения были. Непрочные. До видения. Он легко согласился, когда Артамон заговорил с ним об этой миссии. А заговорил, потому что знал все перипетии жизни Николая, знал его бродяжий норов, принимал исповедь: устал-де сидеть над книгами и бумагами, ослобони. Он преуспел за эти пять лет. Вот перечень: «Арифмологион», «Хрисмологион», «Избрание и венчание на царство царя Михаила Феодоровича» (Вдохновлен был Артамоном и записями его), «Василиологион», «О Сивиллах», «Титулярник», «Родословие великих князей и царей российских», «Книга избранная вкратце о девяти мусах и о седми свободных художествах», «Книга иероглифийская» и еще много чего. Нужно было сочинять учебники, по которым наставлялись бы два его знатных ученика — сын Артамона и молодой князь Черкасский. Учил он их не только языкам греческому и латыни, но и еще тому, что знал. Знал же он много.

И вот тогда-то ему стала внятна мудрость царя Соломона в «Екклесиасте»: во многой мудрости много печали и кто умножает познания, умножает скорбь.

Так оно и было. Он читал и перечитывал «Екклесиаста», находя в нем откровения, великие в своей простоте. Ну разве не так:

«Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывшим прежде нас». Да и «мудрого не будут помнить вечно, как и глупого, в грядущие дни все будет забыто, и увы! Мудрый умирает наравне с глупым».

— Читайте и перечитывайте «Екклесиаста», — наставлял он своих учеников, — ибо это самый проникновенный учебник жизни. Затверживайте его, ибо он уместен и в простом разговоре, и в споре.

Да, он напитал и напитался. Пора было освежить впечатления и проветрить мозги. Пора!

Сборы были основательны. Он сам все перещупал, все проверил, в многолистном перечне нужных вещей становилось все больше прочерков. Озабочен был, однако, не он один, а весь Посольский приказ с его главою Артамоном Матвеевым.

Он то являлся, то пропадал, ибо царь Алексей постоянно нуждался в нем, в его советах, в его мнении. Царь самолично жаловал и в Приказ, и в палаты Артамона — этому никто не удивлялся. Ибо и царица не забывала своего любимого дядюшку и воспитателя. Она являлась к нему с Петрушей — трех с половиною лет от роду.

Живчик — так окрестили его няньки. Он то и дело норовил от них сбежать, укрыться. И царица-мать испытывала постоянное беспокойство, но и постоянную гордость. По всему было видно, что это не только царев сын, но и будущий царь.

Размахивая игрушечной сабелькой, он то и дело вступал в сражение с кем-нибудь, обычно с нянькой, с дедом Кирилой Полуэктовичем, с Артамоном, а то и с самим батюшкой царем.

Батюшка умилялся. Он подставлял свою грудь под удары, а потом подхватывал своего любимого воителя и принимался тискать и целовать его.

Все окрест с подобострастной улыбкой глядели на эти игры. Царевич лопотал:

— Я, я, я. Победил тя, батюшка царь.

— Победил, победил, — соглашался Алексей Михайлович. — Ты будешь великий воин на царстве. Будешь всех побеждать.

Петруша еще плохо понимал, что есть великий воин. Но соглашался «всех побеждать».

Штат у маленького царевича был уже большой. Кроме женского, ему услужали еще и постельничий, и стольник, и спальник, и окольничий, и иных чинов люди. Велено было оберегать его со всем тщанием, «яко государя самого».

Дитя — надёжа — резвилось. Поглядеть на него желали бояре из сановитых, но царь и царица боялись сглазу и порчи, а потому смотрины разрешались лишь избранным.

Царевна Софья и князь Василий Голицын, неизменный ее сопутник, принадлежали к избранным. Царь Алексей отличал Софьюшку. Он признавал в ней ум мужской, дальновидный, науками заостренный. Меж тем царевна светилась отраженным светом, и свет тот исходил от Василья Голицына.

Князь был ее наставником и советником на первых порах их сближения, а потом их повязали любовные узы, что было неизбежно. Вообще-то Софья и на самом деле сильно отличалась от остальных своих сестер.

Тетки промеж себя вспоминали Софьины родины. Царица Марья и ее венценосный супруг ждали мальчика. И повивальная бабка ведунья Авдотья, ощупывая живот царицы, с уверенность рекла: «мальчик». Бабка была доверенная, а потому безотлучно находилась при царице. Принимала она, почитай, всех новорожденных царевен и царевичей и ни разу не ошиблась, кто выскочит из чрева, кого Бог пошлет. Да, ждали мальчика.

— Царевича выродишь, — предрекала бабка Авдотья. — Вишь как у тебя получается: недобор в царевичах: Да и не жильцы они на белом свете. Вот натура и желаит уравнять с девками.

Авдотья была баба языкатая и говорила, что думала: знала, что ей, ведунье, нет замены в Теремном дворце.

И до последнего мгновенья, когда царица Марья тужилась и стонала в родовых муках, все были в полной уверенности; идет мальчик. А этим жданным мальчиком была Софья.

Конфуз был великий. Бабка Авдотья била себя в грудь и бормотала:

— Не ошиблась я. В девке этой более мужского естества. Погодите, она себя явит, коль Господь ее сохранит. Явит, яко муж.

Шепотом говорили, что пророчества бабки Авдотьи сбылось, что у Софьи Алексеевны мужской характер. Да и отец это признавал.

Царевна и князь пожаловали к Матвееву, где гостила царица с царенком и середь приказных — Спафарий. Эти были в задней половине палат и в царицыну половину не допускались.

Софья с Голицыным поклонились царице. Низко, как было положено. Царевна метнула недобрый взгляд на мачеху. Исподлобья, способный смутить. А Петрушка бегал вокруг нее, не даваясь ласкам, и бормотал на своем детском языке: