Руфин Гордин - Иван V: Цари… царевичи… царевны…

В церковь ходили на молебствия. Бедно было внутри, против московских-то церквей да пышных соборов, где все в золоте да серебре. А тут все деревянное, даже паникадило. С икон глядят темные лики-иконы старого письма, да и их не более десятка. Никакого блеску нет, а благолепно.

Тут старец Игнатий их и повенчал. Венцы были из бересты сплетены да кое-как раскрашены.

Возложил их на головы врачующихся, обвел их вкруг аналоя да и спрашивает:

— Охотою ли идете друг за друга?

— Охотою, — откликнулись оба враз.

— А с любовию? Любовь-то главное. Ибо сказано в Писании — Бог есть любовь.

— С любовию, святой отец. В любови соединились, в любови и живем.

— Это хорошо. Не токмо я вас благословлю на честное житие, но и Бог. Ибо доселе жили вы во грехе, не венчаны. Грех, правда, не велик, ежели вас соединила любовь. Она, любовь, все освящает. Любовь к ближнему тож, любовь к жизни, любовь к лесу и к озеру, к речке и к пашне: ко всему, что Господь наш создал. И к тварям земным, кои вокруг нас. Без нужды их нельзя погублять, аки божьих созданий. Токмо на прокорм, ибо человек есть венец творения и разумный хозяин всего сущего. Живите же в мире и согласии и тогда умножится над вами благодать Господня, и порадует он вас чадами.

И дьячок, прислуживавший старцу, сказал: «Аминь!» И все, кто был в это время в церкви, нестройно подхватили: «Аминь!»

Стали жить в законе. Ничего от этого не изменилось. Старались обзавестись детишками. Старалась Варька, старался и Патрикей. Но все по-пустому: никак Варька не тяжелела. Нутром понимала: много грешила прежде, плод вытравляла — вот и стала неплодною.

Взялись расчищать участок леса под пашню. Нелегкая-то была страда. Сначала валили деревья. Пилы не было. Патрикей орудовал топором, летели во все стороны щепки, Варька их подбирала в подол, оттаскивала к избенке, раскладывала на ветру: в печи станут растопкою. Щепы той скопилось много и хворосту. Все надо было собрать — печь зимою была ненасытна.

Патрикей тем же топором разделывал упалые деревья. На дрова. Но и на бревешки. Хотел баньку скласть. А еще овин. Глядишь, и скотинку кое-какую заведут. Пробудился в Патрикее хозяйственный мужик. Видно, унаследовал от родителей крестьянскую душу.

Тяжело трудились всю весну и лето. Пни надо было выжечь — поди-ка выкорчуй! А были они сырые и огню поддавались худо. Щепа и хворост и тут пригодились. Та, что сохла прямо на земле. Обложит ею пень, как запеленает, а потом и подожжет — то было Варькино дело. Пень и затлеет. Но не всякий. Иные обугливаются, а гореть не хотят. Снова и снова пеленает их Варька, откуда только терпенье берется. А не жечь нельзя: пашне помеха.

Труждались от зари и до зари. Тут же на месте и кормились, чем Бог послал. Времечко-то страдное: один день год кормит. Успеть бы вскопать да засеять. Благо семян сам Игнатий пожаловал. Ржи да полбы на кашу, а еще репы да брюквы-калиги — на разговенье. Более ничего здесь и не сеяли. Благо лес, река, озеро все остальное дарили — только умей взять.

Настал великий праздник Преображения Господня. С раннего утра потянулись все в церковь. Вырядились сами и вырядили детишек. А Патрикей с Варькой, засветло помолившись, собрались на свою пашенку. Почти у самого порога застиг их Герасим.

— Здорово живете! С праздником! А я думал сообща в храм пойти. Благолепно служит отче Игнатий, яко златоуст проповедь скажет.

— Да мы с радостью бы, — отозвался Патрикей, смутившись, — да вот собрались на пашенку: кабаны проклятые повадились ее рылами погаными буровить, спасу нет. Коли не оборониться, все труды прахом пойдут.

— Без городьбы плохо, — согласился Герасим. — И у нас, пока не огородились, кабаны озоровали.

— Перебить бы их, да как без пищали? Стрела не берет — шкура толста, — уныло сказал Патрикей. — А удирают прытко.

— Ну, коли так, то я пошел, — произнес Герасим. — Увидимся опосля. — И пошел себе вразвалку.

Церковная дверь была распахнута, изнутри доносился гул голосов. Герасим взошел одним из последних. В небольшом помещении были, почитай, все обитатели скита. Набились плотно: хотел Герасим пронырнуть поближе к аналою, ан затерли его. Ждали старца. Вот он показался из алтаря, и гул почти мгновенно смолк.

— Братие! — звучным голосом провозгласил он. — Сегодня светлый праздник Преображения Господня, один из двунадесяти главных праздников христианства. Вспомним: Христос со своими учениками Петром, Иаковом и Иоанном взошел на гору Фавор. И как сказано в Евангелии — преобразился пред ними. И просиял вдохновенный лик его, стал он, как солнце, а одежды его сделались белоснежными, подобно свету.

И вдруг предстали пред ними Моисей и Илия, и обратились к нему, к Иисусу. И осенило их облако, а из него грянул глас Божий: се есть сын мой возлюбленный, в коем мое благоволение: ему повинуйтесь.

И вот — исчезло облако, а с ним Моисей и Илия. Так Господь явил свою волю. Так восславим же во псалме.

Певчие затянули: «Пойте Господу песнь новую, хвала ему в собрании святых…»

И вдруг истошный крик прервал благолепное пение:

— Идут! Идут!

С улицы в храм ворвался мальчишка. Глаза его были расширены, рот раззеван в крике. Весь он был олицетворением страха.

— Идут!!

И тотчас вместе с криком послышался барабанный бой и визгливые звуки флейты. Шла карательная команда стрельцов. Старец Игнатий не потерял присутствия духа.

— Братие! — воззвал он. — Не покоримся никонианским иродам. Затворимся!

Стоявшие у входа стали выскальзывать наружу. Старец приказал:

— Дверь на запор!

С шумом затворилась массивная церковная дверь, изнутри и снаружи окованная железом. Лязгнули железные засовы. Гул испуганных голосов мгновенно замер. И наступила мертвая тишина. Люди инстинктивно притаились в напряженном ожидании. А вдруг минует, а вдруг лихо пронесет…

Так, в ожидании, прошло полчаса, а может, час. Барабан и флейта то приближались, то отдалялись. Наконец они и вовсе замолкли. И у молящихся ожила надежда.

Ее разрушил грубый стук в дверь. Стучали чем-то массивным. Потом глухой голос приказал:

— Отчиняйте! Во имя великих государей!

— Молчите, братие! — вполголоса призвал старец. — Не дадимся сатаниным слугам!

— Покоритеся воле государской! — с этим возгласом в дверь забарабанили ожесточенней.

— Не покоримся, не покоримся, — зашелестело по церкви.

И неожиданно в эту напряженную тишину ворвался детский голос:

— Мамка! Хочу домой! Мамка, тятька, хочу домой!

И словно плотину прорвало. С разных концов церкви отозвались детские голоса. И причитанья:

— Домой, домой, домой!

Духота сгущалась, становилась невыносимой. Единое сообщение с волей — дверь — была затворена. А с нею и доступ свежего воздуха. Церковь строилась как зимняя, окошки были малы и заделаны.