Василий Сергеев - Павел I (гроссмейстер мальтийского ордена)

– Будь моя воля, имей я власть вашу, я бы усмирил Францию пушками, – заметил матери Павел.

– Вы плохо кончите, осмеливаясь думать, что с идеями можно бороться пушками, – возразила Екатерина.

– Но это решающий момент для самодержцев. Если они не договорятся между собой, чтобы прогнать из своих стран всех французов, подчиняющихся новым законам, которые установило Конституционное Собрание, я уверен, что не более чем за два года это зло охватит всю Европу.

Императрица, не выносившая малейшего вмешательства сына в дела короны, в этом случае возражать не стала; она была взволнована этим предсказанием, однако выжидала, не вмешиваясь в события.

Два сына царевича, напротив, как и большинство русской молодежи, были очарованы новыми политическими течениями, которые провозглашали расплывчатый идеал свободы. Не идя дальше невинных проказ, они усердно осыпали насмешками, передразнивали и порой даже оскорбляли некоторых хорошо известных людей.

Многие русские дворяне, и не из последних, подобно мальчикам, не видящим в пожаре ничего, кроме увлекательного фейерверка, окунулись во омут революционной Франции. Карамзин с глубочайшим интересом и не без удовольствия наблюдал, как «народ дает урок царям», – расхаживая по Парижу с трехцветной кокардой на шляпе. Граф Павел Строганов вступил в якобинский клуб «Друзья Закона»; любовница его, г-жа Тируан де Медикур, не являлась в заседания без сабли и пистолетов...

«Лучшим днем моей жизни будет тот, когда я увижу Россию возрожденной в такой же революции»,

– воскликнул Строганов в день принятия его в клуб.

Екатерина II отнеслась к этому «баловству» достаточно мягко: граф Строганов был всего лишь отозван в Россию и выслан на жительство в одно из своих имений. При Александре I, другом детства которого он был, граф сделает блестящую карьеру, станет товарищем Министра внутренних дел...

Над Невой дует новый ветер. Екатерина спрашивает себя, что он принесет.

Тем летом Лагарп, воспитатель наследника российского престола, Александра Павловича, рассказал Павлу поразительную историю. Слушая ее, он невольно вспоминал события двенадцатилетней давности, когда в Париже, в салоне Марии-Антуанетты, читали «Центурии» Нострадамуса.

Известно, что салон г-жи Граммон, сестры Шуазеля, был, по сути, первым политическим салоном Франции, как салоны д'Эпине, Дюдеван, Леспинас имели литературный характер, а салоны герцогини Эгильон и г жи Гудето были философскими. Салон г-жи Граммон был, скорее, политическим комитетом, куда каждый являлся с отчетом о проведенной работе и где шло планирование государственных дел. Позже, перед самой революцией, таких салонов, скорее уж революционных клубов, стало гораздо больше: салон г-жи Неккер, где собирались Сиейс, Кондорсе, Талейран, аббат де Лиль, где блистала дочь хозяев, г-жа де Сталь; салон Богарне, в котором бывали Вольней, Сиейс, Бергасс, Манюель, Кабанис; салон г-жи Панкук, где завсегдатаями были Мармонтель, Соден, Лагарп, Фонтан, Баррер, не говоря уж о еще позже появившемся салоне г-жи Ролан, где бывала не только вся партия жирондистов, – но и Робеспьер...

В тот вечер в салоне г-жи Граммон был в гостях иллюминат-мартинист и писатель Жак Казот. Было чрезвычайно весело! Шамфор читал свои малопристойные анекдоты, но дамы слушали их не смущаясь, даже веером не прикрывались, хихикая. Потом беседа стала общей.

– Короли считают себя не просто богами, но чем-то выше богов.

Le bon Dieu parait oublier tout ce que j'ai fait pour lui66,* Господь Бог, кажется, позабыл все, что я для него сделал (франц.) *

– это ведь слова Людовика XIV... Сыночек был не слаще. Во время той болезни Людовика XV, которая свела его в могилу, Лоррен, долго выбиравший наиболее подходящий глагол, употребил во врачебном предписании королю слово «надлежит». Король был так уязвлен этим выражением, что долго еще повторял:

«Надлежит! Вы подумайте: мне – надлежит!»,

– ухмылялся Шамфор.

– Это болезнь всех королей: они считают, что кому-то нужны. Английского банкира Сейра обвинили в заговоре с целью похищения короля Георга III. Он заявил суду:

«Я знаю, зачем королю нужен банкир; но зачем банкиру может понадобиться король?»,

– одобрил Кондорсе.

– А вы заметили, что у Мольера, который не щадит никого на свете, нет ни единого выпада против финансистов? – значительно заметил Мальзерб.

– Говорят, и Мольер, и другие литераторы получили на этот счет прямые указания господина Кольбера... – уклончиво пояснил Рушер, что можно было понять и так, что лично он никаких указаний не получал...

Однако очень быстро разговор перешел на женщин. Хохот стоял общий, так что даже трудно было понять, кому принадлежит очередная реплика:

– Г-н NN считал, что женщине нельзя сказать в три часа пополудни то, что можно в шесть вечера; в шесть – то, что можно в девять; в девять – то, что можно в полночь, и т. д. «Особенно тщательно, – прибавлял он, – следует выбирать при ней выражения в полдень».

– Любовь – прилипчивая болезнь: чем больше ее боишься, тем быстрее подхватишь.

– Но что сталось бы с людьми, если бы они покорствовали только разуму и не болели любовью? Сделаться отцом – значит обречь себя на бесконечные заботы в течение многих лет; кто из мужчин захотел бы этого? Да и какая женщина согласилась бы, имея разум, расплачиваться девятимесячным недугом за несколько минут эпилептических содроганий?..

– Но стоит женщине заболеть любовью, она уже неизлечима! Neque limner, amissa pudicitia, alia abnuerit67* «Женщина, хоть раз позабывшая о стыдливости, уже ни в чем не откажет» (лат.) *, это знал еще Тацит!

– Как бы плохо мужчина ни думал о женщинах, любая женщина думает о них еще хуже...

Пили за «ниспровержение предрассудков» и за «победу освобожденного разума»...

Шестидесятивосьмилетний патриарх Казот молчал.

– Что печалит вас? – спросил его кто-то.

Он ответил, что провидит в недалеком будущем страшные вещи.

Кондорсе стал вышучивать Казота, вызывая его на откровенность. И Казот, грустно улыбнувшись, сказал:

– Вы, господин Кондорсе, скоро должны будете отравиться, чтобы не пасть от руки палача...

Грянул дружный смех.

Когда отсмеялись, Казот поднялся. Бледное лицо его кривилось страдальческой улыбкой.

– Вас, Шамфор, – сказал он, – заставят вскрыть вены...

– Вы, – трижды повел он рукой, обращаясь к Бальи, Мальзербу и Рушеру, – умрете на эшафоте...

Герцогиня де Граммон, видя, что шутка затянулась и становится неостроумной, смеясь, перебила его:

– Но женщин-то вы пощадите?