Андрей Косёнкин - Крыло голубиное

С тех пор как Настена заговорила (да сразу бойко и лишь слегка перевирая слова, и самые нежные-то произнося будто еще мягче и ласковее, чем они есть), Тверитин стал неожиданно набожным, как старая церковная сирота, всю жизнь просидевшая на храмовой паперти. Да и немудрено — он-то в тот давний крещенский день, когда она впервые произнесла его имя, вовсе не сомневался, что немую в жены берет.

«Господи! Будь благословенно имя Твое в веках…» — коротко и привычно, еще раз перекрестясь, поблагодарил он Всевышнего за данную ему милость.

Нет, и впрямь не было более легкого и радостного похода в жизни Ефрема. Во-первых, князь наконец отличил его и поставил во главе войска, во-вторых, войско-то было такое славное да изрядное, что и сами татарские огланы [72] Огланы — военачальники. диву давались, ну а еще была радость в том, что не своих пришлось бить, а с теми же погаными смертью квитаться. Хоть и по чужой воле бились, однако вовсе без уклончивой хитрости, а со всем душевным старанием.

Одно оказалось Ефрему неожиданно тяжело — разлука с Настеной.

Вот уж воистину никогда он не думал, что женщина над ним такую силу возьмет! Да и что за женщина — птаха малая, голубица безобидная, жаль одна, а не женщина! Но без нее дни Ефрема были темны, как ночи. А уж как безрадостны были ночи — словами не передать. Часто ночами без дела бродил он от костра к костру по становищу, вглядывался, ища утешения, в чужие низкие и яркие звезды и в тех звездах видел ее черты.

А ведь и после венчания не сразу она склонилась к нему — дичилась. Ефрем уж и думать устал, отчего он страшен ей и не люб. Было так до того внезапного мига, когда она вдруг пала перед ним на колени, обняла его ноги, залепетала что-то по-своему, будто молилась или просила прощения, и плакала, и целовала его пыльные сапоги, пока Ефрем, не в силах оторвать ее, легкую, как пушинку, от пола, и сам не опустился рядом с ней на колени. В ту ночь глаза ее не просыхали от слез. И были то слезы горькие — от памяти страха и боли; и сладостные — от счастья и любви…

За те четыре года, что прожили они вместе, Настена родила Ефрему сына и дочь. И что примечательно — совершенно не раздалась квашней, как иные родившие бабы, а будто той же птахой-девочкой и осталась. Хотя в этом Ефрем сам перед собой немного лукавил — он-то знал перемены, и перемены те были приятны. Теперь уж груди Настенины были не столь высоки и востры, но будто прежде, упруги и зато уж гораздо более ухватисты, как раз по огромной Ефремовой длани…

«Н-да… — Тверитин досадливо покрутил головой, будто воротясь от занудной осы. — Как бы ладно-то было нынче ночью-то в Тверь угодить!»

Вроде уж давно они Русью спешили-шли, а все не было ей пределов, огромны ее пространства. Уже и Москву, и Дмитров, и Клин миновали, а все Твери нет! Когда ж она будет?..

Зимнее бедное солнце спешило укрыться за высокими соснами дремучего раменья [73] Раменьем называли лесной клин, лес, чернолесье. . Как ни хотелось Тверитину поскорее увидеть жену, да и на деток взглянуть, а еще перед князем победой и славою отчитаться, однако морить коней в последний гон и ради радости было не по-хозяйски.

Почти по темному времени достигши Князева сельца Старицы, Тверитин распорядился остановиться в нем на ночлег, чтобы уж завтра чуть ли не с первым светом объявиться в Твери.

Впрочем, в ту ночь мало кто спал из тверичей. По темным избам вздыхали да по-бабьи охали мужики, дожидая, пока крикнут побудку.

Ефрем же и вовсе глаз не сомкнул, уже коря себя за то, что пожалел лошадей. «Конь-то тело еще нагуляет, а такое нетерпение разве мыслимо выдержать!..»

Да здесь еще Тимоха Кряжев, спавший с Ефремом в одной избе, храпом своим до самой души достал. «Как днем — так тихий, слова из него кузнечными клещами не вытащишь, а ночью гляди ты что — ровно как пророк Илья в небесах гремит!..»

Не отдохнув, а только пуще измаявшись, не дождавшись ни петухов, ни света, в самый темный заутренний час Ефрем растолкал Тимоху:

— Вставай, Тимоня, будет тебе клопов-то пугать.

Храп Кряжев оборвал, но не поднялся.

— Так темно еще, Ефрем.

— Не светло, — согласился Тверитин. — А ты пока помолись, подумай, как Михаил Ярославичу рассказывать станешь про то, как ты, идол храповитый, самого Ногая в православную веру крестил.

— Да будет уже… — недовольно проворчал Кряжев. Он не любил, когда ему напоминали о том, как он зарубил старика. Ярый больно бабай оказался — сам на Тимоху кинулся, ну он его и срубил. Откуда ж он знал, что это ихний Ногай?.. Хотя и успел догадаться. Но в этом Кряжев отчего-то не признавался.

— Вот и подумай. А я, может быть, пока ты думаешь, вздремнуть успею… — раздраженно сказал Ефрем.

Но спать он, конечно, не стал, а велел кликать побудку, которой все уж и так дождаться не чаяли.

Из Старицы вышли затемно. Отстоявшись за ночь и будто чуя близость родных конюшен, лошади без понуканий шли ходко и сами во тьме угадывали дорогу. Да дорога-то от того сельца до Твери и дружинникам была так знакома, мила и привычна, как накоротко проторенная стежка от избы до колодца. Даже и во тьме угадывались знакомые березовые рощицы, клинья чернолесья, заснеженные деревенские обжи и пустоши.

Снег по утреннему ядреному морозцу щипал дубленые щеки воинов, зыбко, звонко и переливисто скрипел под полозьями саней и возков. Иных звуков и слышно не было. Криком ли, словом, чихом нарушать лесную темную тишину никому не хотелось. Да многие из тех, что без сна промаялись ночь, бросив поводья и опустив на грудь головы, придремывали, мерно раскачиваясь в седлах.

Когда первый свет серо подкрасил давно уж беззвездное, но еще темное небо, дружинники успели покрыть четверть последнего отрезка пути.

А где-то на половине времени всего гона, когда за низкой беспросветной пеленой облаков уже угадывалось стеснительное, будто девица, зимнее солнце, шедший напереди востроглазый Павлушка Ермилов, завидя вдали какого-то человека, не удержался от озорства, с которым жил как с шапкой на голове, разбойно свистнул и поскакал что есть мочи ему навстречу.

Издали тем, кто был впереди, стало видно, как человек напугался. Он находился как раз посередине обширной пустоши; до края дальнего леса, который он уже миновал, было ему такое же расстояние, что и до поляны, которой заканчивался другой лесок, из какого теперь выходила дружина. Гикая и свистя, будто гнал перед собой зайца, конечно, без злобы, а лишь из дурной удали и себе на потеху, Павлушка стремительно близился к путнику.

Человек, а издали он казался мелкой букашкой на белой скатерти поля или, точнее, черной галкой в пустоте неба, галкой же заметался туда-сюда, понял, что в лесок уйти не успеет, и двинулся навстречу Павлушке.