Андрей Косёнкин - Крыло голубиное

Как вдруг отворенная вода из бобровой запруды, морозный воздух хлынул в терем. Михаил Ярославич пил этот живительный воздух, как пьют родниковую воду — захлебываясь и не напиваясь. Правда, от чистого воздуха возвратился и кашель. Теперь он стал еще злей и еще утробней. Из глаз князя катились неостановимые слезы.

«Господи! Дай сил на спасение!.. — оборотился он к Богу, и слова сами пришли на ум: — Пресвятая Троица, помилуй нас; Господи, очисти грехи наши; Владыко, прости беззакония наши; Святый, посети и исцели немощи наши имени Твоего ради».

От воздуха ли, от молитвы ли силы возвращались к нему. Двумя кулаками, сведенными вместе, он выбил раму наружу. Затем разбил стекло в другом оконце. И в третьем. Скопившийся дым клубами вырывался из терема. Дышать стало легче, хотя по-прежнему кашель не оставлял его и дым выедал глаза.

— Анна!

Михаил Ярославич вернулся к постели. Анна все еще не пришла в себя. Он приподнял жену за плечи и сильно, грубо потряс. Ему показалось, он услышал, как она застонала. Нашарив на стольце рядом с постелью большой ковш то ли с водой, то ли с квасом, он опрокинул его содержимое на лицо Анны.

— Проснись! Проснись! Проснись! — кричал, молил Михаил, давил, мял ее грудь ладонями, заставлял дышать.

Наконец и она закашляла.

Михаил Ярославич подхватил ее на руки и, не подняв, а лишь сжав под лопатки так, что ноги ее безжизненно волочились по полу, подтянул к оконнице.

— Что ты, князь, что ты?.. — простонала она сквозь кашель, видно уж не желая просыпаться для жизни.

— Горим, Анна! Пожар!

— Где? Что?..

Но разум вернулся к княгине быстрее, чем силы.

— Пропали! — отчаялась она, всем телом клонясь опуститься наземь. Михаил Ярославич с трудом удержал в руках тяжелое, обезволенное бабье тело.

— Ну, нюня!.. — попробовал он было шуткой подбодрить жену, но она только кашляла и сквозь кашель всхлипывала и вскрикивала все жальчее и безнадежней.

— Прыгай! — подтолкнул он Анну к окну.

— Нет! — закричала она.

— Прыгай, говорю!

— Дите, Миша!

— Бог спасет!

— Ай, не могу!

— Прыгай!

— Убьюсь!

— Прыгай! — бешено закричал Михаил и наотмашь ударил жену по щеке.

Иного спасения не было.

Княгинины покои располагались в третьем теремном поясе дворца — на самом верху. Ниже по одну сторону шли комната княгини Ксении Юрьевны (по счастью, в эту ночь она во дворце отсутствовала, ранее отъехав на моления во Владимир), по другую — гридница да Князева опочивальня. Еще ниже, разбежавшись вширь, опять же на высоких взмостьях с подклетями стояло как бы само основание дома с девичьими, людскими сенями, со многими иными клетями для разных хозяйских нужд и челяди. Но и это было еще не все, потому как со всех сторон к княжескому дворцу прилепились, срубленные в разное время и для разных целей, прирубы. В иных жили дворские, в иных хранились запасы… Одним словом, прыгать было смертельно опасно. Даже, предположим, благополучно скатившись с крыши на крышу, неведомо было, какой кол или бревно ждали во тьме на земле… Однако иного выхода не было.

— Ну, прыгай же, Аня. Милостив Бог.

— Прости мне за все, Михаил, — сдержав кашель, тихо сказала она и на миг припала к груди мужа.

Тяжело (шел уже пятый месяц, как она понесла) Анна протиснулась, сквозь узкую оконную прорубь. Оперлась ногами на долбленый дождевой слив, обернулась лицом к улице и, осенив себя крестным знамением, просто шагнула вниз.

Сзади раздался треск, и спину Михаила Ярославича опалило несносным жаром: дверь занялась огнем.

Помедлив еще немного и собравшись с духом, Михаил Ярославич выкинулся через окно следом за Анной.

Кого потом ни пытали, никто не знал, как случился пожар. Да и спросить было некого — кто мог бы ответить, сгорели. А сторожа, каких немало ходило во всякую ночь вокруг Князева дома, твердили одно: пыхнуло разом. Так в летний день сгорает сухое дерево, подожженное внезапной, единой молнией.

В било-то ударили лишь тогда, когда сам князь Михаил Ярославич — босый, в обгоревшем ночном чехле — появился вдруг перед ополоумевшими от ужаса сторожами. И тут же обрушилась крытая липовой чешуей кровля княгинина терема. Двор озарился слепящим светом. Выбросив клубы дыма, вольный огонь потянулся в черное небо высокими горящими языками. Дворец сгорел изнутри. И, главное, из многочисленной княжеской челяди никто не спасся, точно двери подперли снаружи-Когда собрался народ, спасать уже было нечего. Горели прирубы, одрины, медуши… да все, что было округ. Последней занялась стоявшая вдалеке голубятня. Благо еще, обособленность княжеского двора и безветрие не позволили пожару перекинуться на остальной город.

Голосили, ахали бабы, мужики бесполезно топтались на месте, не смея подступиться к огню. Михаил Ярославич в нагольной шубе, наброшенной ему на плечи чужой рукой, безмолвно и одиноко глядел на пожарище, в огне которого сгорало достояние всей Твери, скопленное долгими годами усилий и бережливости.

Выслушав Тимохин доклад, Ефрем слегка попенял ему за то, что тот не разбудил его раньше. Про монаха прослушал вполуха: больно уж на душе было радостно и светло. Вскочил на празднично убранного коня, велел поднять древки и распустить тверские знамена. К Твери шли бойкой, веселой рысью, будто и у коней не было никакой усталости от длительного пути.

Сердце Ефрема пело. Он бы и сам запел, кабы пришли на ум складные для пения слова. Каждый миг приближал его встречу с князем, по которому, оказывается, он соскучился не менее, чем по Насте, а желание по Насте было так велико, что он уже сомневался, дождется ли ночи. А еще малые детки Домка и Глебка, которых, по совести, он и вовсе не помнил, настолько они были малы и несмышлены, когда Ефрем их видел в последний раз…

И вот уж последний взгорок, последняя рощица, а за нею Волга и матушка-Тверь, купола ее церквей, Отроча да великого Спаса. Мало что есть в жизни мужчины более радостного, нежели чем возвращение домой из похода.

Напозади еще веселились, задоря себя и друг друга перед встречей с любимыми, что-то кричали, а напереди уже смолкли. Морды коней тех, кто шел позади, налезали на крупы передних, тыкались в спины всадников, неотрывно глядевших на город. Над городом вместе с последним дымом зависли скорбь и печаль. С высокого берега издали было видно черное горелое пепелище на том месте, где стоял Князев терем.

«Настена?.. Князь?.. Дети?..»

Не у одного Ефрема перехватило горло. Но у него перехватило так, что он не сразу смог выговорить слова.

— Слышь, Тимоха… ты мне монаха того достань. Хоть до Москвы дойди, слышишь?

Кряжев ничего не сказал в ответ. Только зубами скрипнул и повернул свою горсть обратно.

Однако как ни искали, заглядывая во все обители, что встречались им на пути, монаха они не нашли.