Андрей Косёнкин - Крыло голубиное

Однако в том, что племянник кричал о собственной подлости и неразумности на весь белый свет заутренним петухом, было для Михаила Ярославича и некоторое утешение: во-первых, его слышали, не могли не слышать многие русские из разных земель, бывшие в те дни в Сарае. Пусть здесь от их мнения совершенно ничего не зависело, но купцы да бояре рано ли, поздно вернутся домой и уж дома поведают людям о злодействе, какое замыслил московский князь. Али там все равно, кому дань платить: своему князю или наезжему татарину, для которого и семь русских шкур всегда мало? Авось помнят еще, как плакали да стонали, как глаз не смели поднять на лицо откупщика — а то вдруг тому взгляд не понравится, так он голову вмиг ссечет… В том был дальний и тревожный загад — если придется все-таки войной да силой отнимать ярлык у племянника, ладно будет и то, что никому уж не понадобится объяснять свою правоту. Это во-первых… А во-вторых, чем щедрее да посулистей обещал Юрий, тем невыполнимее становились его обещания. И этого Тохта не понимать не мог.

Разумеется, дело было вовсе не в том, что Тохту могли бы напугать возможные возмущения в русском улусе. Орда была достаточно сильна, чтобы пригасить всякую отчаянность, как то бывало уже не раз, в каком бы отдельном городе или княжестве она ни возникла. Но ведь кобыл пастухи пасут не ради шкуры, а ради их молока. А от жирной кобылы можно получить молока вдвое больше, чем от загнанной и худой. А кроме того, разве не мог ну хоть даже предположить Тохта и того, что и русские, забыв свои распри, вдруг да объединятся перед общей кровавой бедой? Али то уж совсем немыслимо?..

И так и эдак прикидывал Михаил Ярославич, думал и за Юрия, и за Тохту.

Время тянулось пыткой.

Ушли из Сарая последние лодьи низовских, новгородских, шведских и немецких купцов, покинули его шумные персы и генуэзцы, тронули в дальний путь караваны китайцы, кочевые татары погнали в степь и далее на зимние предгорные пастбища стада овец и конские табуны, тяжелые, непрогонистые тучи омрачили ясное небо Дешт-и-Кипчака, от дождей раскисли, казалось бы, навсегда убитые летним зноем пыльные сарайские улицы, город вдруг обезлюдел, наполнился ветрами, что по ночам стучали зло в ставни и выли по-волчьи, обещая скорую стужу.

Но, как всегда и бывает в столицах, после долгого волока дело решилось неожиданно разом.

Веление явиться в ханский дворец пришло как раз в канун дня Михаила Архангела, небесного покровителя тверского князя. Всю ночь молил Михаил Ярославич Господа и своего тезоименинника о помощи, а наутро, причастившись Святых Тайн на случай внезапной смерти, отправился на встречу с вольным царем.

Коли был бы теперь жив Властелин Мира и Владыка Человечества великий Чингис, поди, не потерпел бы он роскоши Тохтоева дворца. Несмотря на несметные сокровища, которыми обладал, Чингис вел простую, грубую жизнь воина, в коей всякие излишества исключались как недостойные внимания Человека. То и заповедовал он своим потомкам на скрижалях Джасака, однако известно: слаб человек, и многие из потомков его не смогли избежать искушения и привыкли к пышной магумеданской роскоши. Хотя Тохта оставался язычником, однако уже и в его душу магумедане, постепенно бравшие верх в Орде над прочими, заронили зерна, покуда всходившие пустоцветом внешнего, показного величия, богатства и превосходства над остальными. Будто забыл Тохта прозвище, данное Чингисхану магумеданами: Проклятый, так они его называли.

Огромный белостенный дворец под круглым небесным сводом полнился золотом и серебром, отлитым в разных землях для разных нужд в чаши, кубки, церковные потиры, подносы… Полы были застелены не войлоком, но хорезмскими коврами, ласковыми и мягкими, как тело женщины, шаги в них глохли, как глохнет печаль в утешную ночь, однако ноги будто ступали но живому. Что-то в самом дворце неуловимо, но явственно изменилось, точно он стал не жилищем пусть и великого, недостижимого, но человека, а святилищем ожившего идола.

Тверского князя и его спутников долго вели сквозь строгие, молчаливые ряды стражников. Многочисленные вельможи, провожая, сдавали их, будто вещь, с рук на руки один одному. И каждый из провожавших и вновь принимавшие гостей сладко и длительно улыбались такой улыбкой, от которой сводило скулы. При этом и те, кто улыбался, и те, кому улыбались, знали истинную цену этой приветливости.

Но еще более дворца изменился сам Тохта. Женственное его лицо с выщипанными лунной дугой бровями обрюзгло, кажется, стало желтее, по лбу и от крыльев носа легли глубокие, прямые морщины. В длинных маслянистых волосах, по-прежнему заплетенных в косицу, была уж не одна седая прядка, которой некогда хан гордился, как небесным отличием, но многие. Выбиваясь из-под высокой, круглой и шитой золотом шапки «кюрде», волосы его тускло светились, будто чернь по серебру, выполненная искусной рукой. И чревом Тохта стал обилен, чего не могли скрыть широкие, ниспадавшие долу складки белых одежд. В повороте ли головы, в движении вялой пухлой руки виделись то ли величие и покой, то ли усталость человека, познавшего в этом мире все и ни в чем не нашедшего ни смысла, ни удовольствия. Впрочем, первое равно второму, потому как человеческое величие несовместимо с понятием небесного смысла, а покой лишь конечное завершение жизненных удовольствий. Если дворец показался Михаилу Ярославичу богохульным святилищем, то Тохта поразил его действительным сходством с теми молчаливыми, темными и грозными чудскими идолищами, какие и до сих пор часто встречались ему на лесных дорогах мерской Руси.

Гурген Сульджидей по-прежнему сидел от хана по правую руку, хотя место это более соответствовало беклерибеку. Одет он был, как когда-то, будто все в ту же засаленную серую ряску из грубого холста, голову его венчал будто все тот же, не сношенный до сих пор высокий колпак.

Правда, лицом изменился. Оно словно иссохло, сделалось маленьким, как у ребенка, только не было в нем ничего от дитя. Напротив, будто сама старость глядела из запавших узких глазниц. Круглые черепные кости словно заострились, высокие скулы еще более выступили вперед, обтянулись истончавшей, казалось, готовой вот-вот прорваться кожей, хрупкой, как смертный прах. Впрочем, глаза мудрейшего эмира великого хана глядели цепко и холодно, как у охотника, укрывшегося в схороне.

Все, что было в его силах, сделал он к этому дню, чтобы Тохта не ошибся в решении, от которого, может быть, тоже зависело дальнее будущее Чингисова племени. К старости Гурген Сульджидей пришел к странному и внезапному выводу: Баты неверно выполнил предписания Чингиса, воевать мир следовало не на западе, а на востоке. Из русских же следовало сделать не данщиков и врагов, но союзников, и тогда… И тогда во все времена не было бы на свете более сильной и великой империи и уж той империи не был бы страшен враг, какого Сульджидей боялся пуще всего, потому как не знал от него защиты. Если бы Вечно Синее Небо дало ему новых сил, все силы отдал бы он одной борьбе с ненавистными Сульджидею магумеданами. Странно то казалось и самому Сульджидею, но в душе, тайно, давно, вот уж несколько лет, в православной Руси он видел не опасность, но спасение для татар…