Андрей Косёнкин - Крыло голубиное

А Юрий, точно распонуженный конь в ожидании посыла, то и дело переступал с ноги на ногу, руки его то хватались ушей, то тянулись к нарядному поясу, словно ища оружие, которого не было, так как всех русских перед входом в дворцовую залу разоружили, — и весь он находился в каком-то мелком беспрестанном движении, будто тело его зудело от насекомых. Клювастая голова его и та быстрыми птичьими поворотами склонялась то к одному плечу, то к другому, что было явственно видно при жесткой неподвижности празднично и дорого изукрашенного высокого козыря, плотно обрамлявшего вихрастый затылок и шею.

— Вдвое, великий хан, вдвое!.. — радостно, победно кричал он в противовес каждой меры, предлагаемой тверским князем.

При таком раскладе отстаивать свое было и бессмысленно и опасно. Но что еще оставалось?

И долго тянулась омерзительная бесовская морока бесстыдного предательства и нещадного разорения русской земли.

Свирепая распря возникала по всякому поводу, какого бы ни касались.

Если тверской князь обещал помогать Орде русской ратью по мере военной необходимости, то московский князь сулил ежегодно и безвозвратно поставлять в ханское войско каждого десятого русского; если тверской обещал с прежним избытком содержать ханские посольства, стоявшие в каждом городе, Юрий так расщедрился, что чуть не всю Орду звал в Русь на кормление. Будто на ведал ордынских делюев, служивших на Руси по посольской нужде. Русские меж собой тишком называли их не делюями, а нелюдями. И то: их одних-то, изощренно глотастых, прокормить какой казны стоило! Да и не хлеба, в конце-то концов, жалко было Михаилу Ярославичу, но свободы русской! Ведь делюи-то на Руси не одного хлеба ради сидели! Неужели и того Юрий не разумел? Разумел…

Спорили и по черному бору, и по зерну, и по меду. Спорили по числу голов и даже по мастям лошадей — и тех татары обязывали Русь поставлять в Орду, хотя русские-то лошадей зачастую сами у татар за серебро покупали. До хрипа спорили по любой закавыке, которая, попав буквенным крючком в ханскую грамоту, нуждой цепляла всякого русского, подобно тому как цепляет рыбину за губу хитрый ловный крюк искусного рыбаря.

Скрепя сердце и воистину скрежеща зубами, Михаил Ярославич вынужден был набавлять, чтобы опередить племянника. Он чувствовал себя переметчиком, будто это он, а не Юрий всю чадь, всех людей, всю Русь отдавал поганым на поругание. Душа его стенала и выла. Но ведь и иначе было никак нельзя! Оставалось лишь отрешиться в пользу племянника, но и то решительно не давало пользы, а, напротив, еще более развязало бы руки умопомраченному гордыней Юрию.

Юрий же распалился до страсти и не обещал лишь кресты снять с церквей. И то потому, что его о том не спрашивали.

— Отступись, Юрий!

— Не отступлюсь!

— Христом прошу! Не ради себя — Русь губишь!

— Пошел ты…

— Что ж ты творишь-то, хвост сучий?!

До исступления дошли и дядя и племянник, уж легче бы было железом звенеть!

«…не щади их! Вырви себя! Убей Данилкиных сыновей!..» — стучало в мозгу.

И то: казалось, голыми руками готов был схватить Михаил Ярославич племянника за кадыкастую шею и придушить его здесь, как куренка, на глазах у татар.

Татары же получали уже не просто удовольствие, но чистое наслаждение от брани русских владетелей. Смеялись, задорили, брызгали слюной по усам, будто собак травили.

Сам правосудный Тохта, невозмутимый, как идол, и тот повеселел от забавы.

Наконец, вволю испив позора, Михаил Ярославич взмолился:

— Нет боле сил терпеть тяготу! Хан правосудный, дай мне поле с племянником! Пусть Бог наш всевидящий кровью рассудит, кто из нас прав!

Тохта презрительно усмехнулся:

— Бог ваш на небе рассудит вас — после. А на земле на то моей воли хватит.

Неожиданно Гурген Сульджидей поднял на хана маленькую, с хороший кулак, и костистую же, как кулак, голову и заговорил о чем-то, быстро и остро взглядывая то на тверского князя, то на московского. Несмотря на тщедушность тела, голос его оказался тверд и громок. Некоторые слова он вскрикивал даже пронзительно. Правда, понять его было никак нельзя, потому что с ханом Сульджидей всегда говорил на ином наречии, тогда уже недоступном пониманию и многих ханских приближенных, не то что простых татар.

Сульджидей говорил яростно. Такой ярости немыслимо было и представить в предгробном старце. Оттого неведомые его слова казались еще страшней.

— Когда в войне с Мухаммедом-воителем, славным из славных воинов в своей презренной земле, Богда Чингисхан осадил Самарканд, тридцать тысяч магумедан, убоявшись Чингиса, переметнулось к нему. Не так ли, Тохта? — Старик спрашивал у хана, но отвечать ему не давал. — Так было, так… Чингис их принял любезно, не так ли?.. Так было, великий хан! Но когда Самарканд пал, он всех их, всех до единого истребил как изменников своему государю! Не Чингису изменили они, но, напротив, его врагу, презренному магумеданину Мухаммеду. И он убил их всех, поголовно, как изменников своему государю. Богдо Чингисхан тем и велик был, что и у противников равно почитал достоинства, а более всего ненавидел склонность к измене и без жалости карал даже тех, кто изменил другим ради него. Не так ли, великий хан?

— Что хочешь? — Тохта неприязненно глядел на старика, от слова которого когда-то он трепетал, как от небесного грома.

— Возвеличь этого, — кивнул он в сторону тверского князя. — И убей того! — согнутым желтым пальцем с внезапно белым, безжизненным уже ногтем указал он на Юрия.

Видно, верно говорил о нем Кутлук-Тимур, — мол, от старости великий лама замутился умом, и родник мутнеет от времени…

— Убей! Убей! Тридцать тысяч простых воинов, предавших своего государя из-за глупого страха, убил Делкян езен Суту Богдо Чингисхан, ты же, Тохта, убей одного, предающего тысячи из жадности и гордыни. Убей его не ради Руси, но ради своих монголов, убей одного, заклинаю тебя милостью Вечно Синего Неба, убей его, и будешь славен в веках и велик, как Чингис!

Сульджидей почти кричал на хана, выкатив из запавших глазниц глаза, горевшие то ли сумасшествием, то ли чародейским прозрением.

Как в молодости, Тохте стало жутко от его загадочных слов, но он уже не верил Сульджидею, как верил ему в молодости.

— Нет, почтенный Гурген, нет. Что тебе эти русские? — не столь ласково, сколь осторожно увещевал Тохта старика. — Я поступлю иначе. Я сделаю хуже им — я оставлю его. Пусть он будет, он нам нужен, пойми… Пусть будет он.

Дряхлый Сульджидей, видать, обессилел от долгой и безуспешной речи. Глаза его вновь глубоко запали, спрятались и потухли, а личико еще более сморщилось, как у ребенка, готового к плачу.

— Дело ваше скоро решится, ступайте… — вяло, одними пальцами шевельнул Тохта, отпуская русских князей, смиренно дожидавшихся своей участи.