Франсиско Умбраль - Авиньонские барышни

Вечером, когда мы все уже валились с ног от горя и мистелы [79] Мистела — водка, разбавленная водой с добавлением сахара и корицы. , заявился Кристо Перес, Сандесес, и сказал дону Мартину, что он предоставил ему сто тысяч реалов не для того, чтобы их проигрывали в рулетку. Дон Мартин схватил его за шиворот левой рукой, дал ему пощечину правой, протащил по лестнице вниз и выбросил на улицу к бродягам и проституткам.

— Сто тысяч реалов, не забывайте, дон Мартин! — прокричал Кристо Перес, Сандесес, и поспешно удалился, на ходу отряхивая брюки.

Дон Мартин Мартинес, проиграв в рулетку сто тысяч реалов Кристо Переса, Сандесеса, предпринимает все, что только может, даже предлагает ввести аграрную реформу, которая всем принесет выгоду: рабочим, арендаторам и землевладельцам — но ничего не выходит. Дедушка Кайо и бабушка Элоиса продолжают оставаться приверженцами молитвы (и анисовой настойки «Мачакито») как средства от краха семьи. Кузину Маэну похоронили как должно, в Соборе Альмудены [80] Собор Санта Мария ла Реаль де ла Альмудена — кафедральный собор архиепархии Мадрида. Расположен напротив Оружейной площади Королевского дворца и посвящен Богородице Альмудене. 4 апреля 1884 г. Альфонс XII заложил первый камень будущего собора, строительство которого было закончено в 1993 г. Собор был открыт для захоронений в самом конце XIX в. , еще недостроенном, но уже принимающем умерших, ну конечно не бесплатно.

Собор мне показался ужасным, я бродил по незавершенной его части и клялся себе, что буду приносить цветы кузине Маэне, за ее красоту, любовь и страсть, хотя вид ее последнего пристанища оскорблял мои эстетические чувства. Кузину Микаэлу похоронили намного проще, я даже не стану об этом рассказывать. Мама что-то писала (мама была литератором) и беседовала с Пардо Басан за обедом по четвергам:

— Мне очень нравятся ваши книги, донья Эмилия, но мы другое поколение, нас вдохновляет Рубен.

— Рубен — это лишь слова, за которыми ничего не стоит.

— Видите ли, я верю словам.

— И я верю, но когда слово чему-то служит.

— А разве слово не ценно само по себе?

— Это декадентство и эстетство, вещь чисто аристократическая.

— Но вы и сами аристократка, донья Эмилия.

— Если вы собираетесь меня оскорблять, давайте лучше закончим разговор.

Мама дописала модернистскую поэму, которая называлась Колючки, и я никогда не видел ее такой счастливой, как в тот день (она даже отведала французского коньяка прадеда).

— Простите, если я вас чем-то обидела. Но я только высказываю свою точку зрения.

— Которую я не разделяю.

— Вы ненавидите модернизм, донья Эмилия.

— Модернизм? Это какая-то театральная декорация.

— Модернизм вдохнул жизнь в дышащую на ладан испанскую литературу.

— Это я-то дышу на ладан? Кажется, Рубен был женихом вашей сестры Альгадефины.

Лучше бы она этого не говорила, тетушка Альгадефина тигрицей набросилась на нее:

— Рубен новее, чем современность, он уже в будущем, он открывает неведомый никому мир, Рубен — это спасение испанского языка. Вы же с Гальдосом — прошлый век, и я бы сказала, что вы самое худшее из всего прошлого века.

Донья Эмилия поднесла к глазам лорнет:

— И кто эта молодая особа?

— Вы прекрасно меня знаете, донья Эмилия, и прекратите этот спектакль. Да, я была невестой Рубена, но это не мешало мне читать много другого, я читаю французов, я читаю Лафорга [81] Жюль Лафорг (1860–1887) — французский поэт-символист. , и думаю, что вы, натуралисты XX века, даже в подметки им не годитесь.

У доньи Эмилии случился спазм, слуги побежали за нюхательной солью, и обед закончился. Донья Эмилия сильно побледнела и стала похожа на старуху, потом ей стало лучше и она приобрела прежний вид, а еще немного погодя и совсем ожила, просто воскресла.

— Пусть меня простят, если я сказала что-то не то.

— Вы прощены, донья Эмилия, и мы вас приглашаем на следующий обед.

— Я понимаю, что модернизм ослепляет молодых, как всякое новшество, но возраст заставит их вернуться к жестокой реальности жизни, как заставил меня.

— Несомненно.

Мама публиковала стихи в модернистских газетах, и это решило мою участь — я тоже стал писателем. Хакобо Перес, дорожный инженер, сорокалетний холостяк, вместе с матерью жил в провинции (и был там большим авторитетом). Мать его, тетка Ремедьос, сестра бабушки Элоисы, тиранила беднягу почем зря. Призванный диктатурой Примо, он приехал в Мадрид делать великие дела, проще говоря, заниматься строительством. Хакобо Перес не ходил к мессе, был умным, молчаливым и очень любил свою профессию.

— Альгадефина, я взялся за эту работу в Мадриде по трем причинам.

— Первая.

— Потому что она служит национальному благу. Тут перед диктатором можно снять шляпу, я, правда, ненавижу его, хоть ты с ним и гуляла.

— Вот тебе и провинция — вы там в курсе всего.

— Стараемся.

— А вторая?

— Вторая, потому что в Мадриде отличная коррида, а ты знаешь, что быки — моя страсть.

— И третья.

— Третья, потому что я в тебя влюблен.

— Мы с тобой двоюродные брат и сестра. Мы Пересы. Наш союз был бы инцестом.

— Ни ты, ни я никакой инцест не признаем.

— Я тебя люблю, кузен Хакобо. Я даже тобой восхищаюсь и как человеком, и как братом, но я не хочу замуж, я хочу оставаться свободной всю жизнь.

Он соврал про быков. Великой страстью Хакобо Переса была игра. Игра — бич нашей семьи — сожрет все заработанные им на строительстве деньги, а потом — и состояние его матери, тетки Ремедьос, самой богатой из нашего семейного клана.

Но и тетушка Альгадефина утаила от Хакобо Переса чуть ли не главную причину своего отказа — она боялась, боялась жадной, деспотичной и взбалмошной тетки Ремедьос, его матери.

— Альгадефина, забудь обо всем, кроме меня.

— Именно тебя-то я и готова забыть.

— Почему?

— Потому что наш брак невозможен — что скажет Папа Римский? Двоюродные брат и сестра.

— Ты смеешься надо мной.

— Прости, смеюсь. Так было бы проще всего дать тебе понять, что я люблю тебя, но я тебя не люблю.

— А ты могла бы полюбить меня?

— Да. Но я тебе уже говорила, что хочу быть свободной. Кроме того, я скоро умру.

— Мне нравится в тебе все.

— Во мне нет ничего, кроме чахотки.

— Ты очень красива.

— Благодарю.

Тетушка Альгадефина осталась в шезлонге с книгой на изящных коленях. Кузен Хакобо ушел, прихрамывая, сдержанный и строгий, но обещал вернуться. Кошка Электра взобралась на пальму. Я развратничал с козой Пенелопой. Июнь, вдоволь наигравшись светом и тенью, переходил в июль. Сад бушевал зеленью, рвущейся за его пределы, садовник с ног сбился, поливая его, стараясь потушить зеленый пожар. Я подошел к шезлонгу тетушки Альгадефины.