Франсиско Умбраль - Авиньонские барышни

Я даже стал прихрамывать, имитируя его малозаметную хромоту от боли в суставах, мне казалось, что это делает меня более интересным. Мама всполошилась, заговорила о врачах, но я быстренько вернулся к своей нормальной походке, и все успокоились.

Дельмирина, некрасивая машинистка, и Пелайо, в прошлом помощник дедушки Кайо, уехали в свадебное путешествие в Паленсию, как это сделали Луис Гонзага и кузина Микаэла в своей смертельной эскападе. Чем так манила молодые пары эта Паленсия? Я был на свадьбе в длинных брюках (по велению матери), что превратило меня во взрослого мужчину, и после свадьбы уже не стал их снимать. Очень скоро выяснилось, что Пелайо украл у Дельмирины все семейные драгоценности, которые она надела на свадьбу, и исчез навсегда.

Дельмирина вернулась к своей машинописи и, окончательно лишившись всяких иллюзий, снова прибилась к стайке. Мои длинные брюки придали мне решимости, так что однажды за обедом в четверг я сказал Сасэ Каравагио:

— Сасэ, я хочу гулять с тобой и всюду тебя водить.

— Но я уже гуляю с Рупертито де Нола, Франсесильо.

— К черту Рупертито де Нола.

— А почему ты не предлагал мне этого раньше?

— Потому что я был маленьким.

Я стал гулять с Сасэ Каравагио, потому что это было неизбежно, потому что это должно было случиться и потому что идиллия тетушки Альгадефины с кузеном Хакобо подтолкнула меня к этому. Вылечиться от женщины можно только другой женщиной, это хорошо известно. Я не желал больше смотреть на Ширли Темпл, пока они в темноте держатся за руки.

Сасэ Каравагио была апофеозом женщины, тысячей Венер Милосских, вместе взятых, только Пикассо, работая над картиной, смог ее постичь.

У меня с ней были любовные отношения, как раньше с козой Пенелопой и еще с одной проституткой, только тут все было полнее, живее, ярче. Сасэ Каравагио была спокойной, как корова после случки, и игривой, как всякая сеньорита в брачном возрасте.

Но я был влюблен в тетушку Альгадефину, благодаря ей я стал взрослым, она была главной женщиной в моей жизни, моей еще не очень долгой жизни.

И пока в ложе кинотеатра «Бильбао» моя рука шарила по Сасэ Каравагио, любовь к тетушке Альгадефине жестоко снедала меня. Сасэ была гладенькой, как сыр, мягкой, как пирожное, рука беспрепятственно скользила во всех направлениях и проникала, куда хотела, чего никогда не делала рука Руперто де Нолы, как она мне призналась, потому что он был формалистом и откладывал все до свадьбы.

Пользуя Сасэ Каравагио, всегда к этому делу расположенную, я оценил искусство Пикассо, я понял его непреодолимую тягу к расчленению рисуемой женщины, потому что женщина есть вечное нетерпение мужчины и свою настоящую мужскую сущность он проявляет, лишь когда убивает ее. Все, кто не Пикассо, убивают женщин по-настоящему. Пикассо их убивал на своих гениальных рисунках.

Я был сексуальным Пикассо у Сасэ Каравагио, кубистским плугом, вспахивающим ее формы и избыточные объемы. Рупертито де Нола не убил себя, ничего такого, но ударился в мистику. Вот так. Сасэ Каравагио быстро мне приелась, хотя обе семьи уже поговаривали о браке:

— Франсесильо, ты женишься на Сасэ Каравагио? — спросила меня тетушка Альгадефина.

— Я не женюсь ни на ком, потому что мне нужна ты.

— Но я твоя тетя.

— Да, и много больше.

— Успокойся, Франсесильо.

Но у нее начался приступ кашля, который без слов сказал мне все о ее чувствах. 1930. Павлова танцует в Мадриде. На меня балет наводит скуку, Павлова кажется мне бесплотной и бесцветной, просто модной картинкой. Я начинаю читать Пруста и хочу ощутить его восторг перед Берма, но у меня не получается. Павлова — лебедь на холодных озерах Санкт-Петербурга, танцует с Нижинским, идеальная, совершенная, последняя из великих. Такое высокое совершенство обычно оставляет тебя равнодушным. Ты предпочитаешь открывать высокое в повседневном, вот откуда берет начало мое писательство. Сан-Себастьянский пакт [85] 17 августа 1930 г. в Сан-Себастьяне на нелегальном совещании руководителей восьми республиканских партий Испании было заключено соглашение о союзе в борьбе против монархии. . Пошли первые два года Республики. Интуиция подсказывала мне — в Испании происходит что-то значительное, но юный возраст мешал правильно понять происходящее. Даже Унамуно, завсегдатай наших четвергов, тогда ошибался, никто не сознавал размаха грядущих перемен. Я сказал Сасэ, после того как поимел ее в ложе кинотеатра «Бильбао» и мы, уже остыв, смотрели фильм:

— Сасэ, в Испании разгорается революция.

— Не пугай меня, Франсесильо.

— Республика — это только начало, главное впереди.

— Но ты не полезешь в это?

— Нет, хотя я был бы не прочь.

Сасэ думала о свадьбе, о нашей свадьбе. Я думал об Испании. Тетушка Альгадефина в вечерних сумерках спокойно полулежала в шезлонге. Я подошел и сказал:

— Альгадефина, — я нахально проигнорировал слово «тетушка», — на пороге Республика, не за горами Революция, мир встал с ног на голову, и я тебя люблю.

Сороки галдели высоко в деревьях, коза блеяла на ночь глядя, я поцеловал Альгадефине руку, она пахла табаком кузена Хакобо. Потом я положил свою безрассудную голову ей на живот, и ее ласковые пальцы пробежались по моим волосам, словно летний дождь, словно легкие облака, словно свежий ветерок. Я не помню, я, наверно, уснул, я не помню.

Тетушка Альгадефина пошла работать машинисткой к дону Мануэлю Асанье, который возглавлял правительство Республики. Средние классы, являющиеся, как и во Франции, опорой нации, отдали ему свои голоса и свои надежды. Асанья, некрасивый, знатного рода, носил костюм в полоску, маленькие круглые очки, как у Кеведо (Кеведо, кстати — один из его любимых авторов), в общем был таким, каких обычно любит народ.

Тетушка Альгадефина им восхищалась.

— Вы должны как-нибудь прийти к нам на обед и пообщаться с доном Мартином Мартинесом, моим дедом.

— А, дон Мартин Мартинес, великий либерал! С таких людей, как он, и начинается Республика.

И Асанья пришел к нам домой. Вначале этот некрасивый сеньор, да еще с бородавками, не слишком заинтересовал наших птичек, но потом его речь, убедительная, увлекательная, его юмор, масштаб его идей увлекли всю стайку и прадеда, и даже дедушку Кайо с бабушкой Элоисой, которые сочли дона Мануэля красным, но очень образованным.

— Это правда, что вы собираетесь сжечь монастыри, дон Мануэль?

— Как говорит Бергамин [86] Хосе Бергамин (1895–1983) — испанский поэт, прозаик, драматург, политический публицист, мыслитель-эссеист, писал на испанском и баскском языках. Принадлежал к «поколению 1927 года», влиятельнейшая фигура общественной и культурной жизни Испании 1930–1970-х гг. , «монастыри сжигает только Бог».