Николай Алексеев - Заморский выходец

— Уберусь! Уйду! А только и ты меня попомнишь, еретик проклятый! — пригрозил в заключение Макарий.

«Еще грозить смеет! — думал, прохаживаясь, боярин. — Так я и испугался его угроз! Нет, вон его, вон! Завтра же в Москву съезжу!»

В это же время в своем домике расхаживался и поп Макарий, вернее — бегал по комнате так, что полы рясы метались в воздухе. Попадья два раза звала его обедать, но он только отмахивался от нее да приговаривал: — Отстань! Ну тебя.

Потом он подошел к небольшому шкафу, где хранились письменные принадлежности, вынул лист бумаги, чернильницу, перо и, присев к столу, начал что-то старательно выводить полууставом.

— Боярыня! Отец Макар приехал.

— Отец Макар? Зови его в светлицу да дай мне приодеться, что ль.

И Василиса Фоминишна, спешно допив кружку утреннего сбитня, поднялась с лавки.

Время и на ее лице оставило свой след. Она была по-прежнему хороша собой, но ее взгляд потерял былую ласковость, морщинки перерезали лоб.

Отцу Макарию пришлось ждать недолго.

— Гость дорогой, отец Макар! Вот рада я радешенька! — сказала боярыня, входя.

— И, полно, боярынька! Какая радость! — поднялся тот ей навстречу. — Непгго со мной, стариком, веселье вдовице младой?

— Ай, шутник, отец Макар! Скажи лучше, чем потчевать: медком, наливочкой, али зеленым вином?

— И не хлопочи: ей-ей, не до угощенья. По делу я.

— Дело делом…

— Нет-нет, уволь! Мне и времени нет, признаться…

— Экий какой ты! Ну, твоя воля! С каким же это ты делом?

— Ох, матушка, невеселое дело! Еретик тут завелся.

— Еретик? — удивленно спросила боярыня.

— Еретик богопротивный. Честным людям житья от него нет. Хоть бы меня взять — сколько лет я здесь священствовал, а вот теперь еретик гонит меня, без хлеба норовит оставить.

— Чудное что-то ты говоришь! Кто же этот еретик?

— Ох, ходит волк в личине овчей. На вид и ласков, и пригож, и добр будто… Говорю я не про иного кого, как про царева окольничего Марка Даниловича Кречет-Буйтурова.

— Вот про кого, — протянула Василиса Фоминишна, и ее лицо покрылось красными пятнами.

Отец Макар продолжал, не глядя на нее:

— Да, вот про кого. Много ль он здесь? До-трех годов не дохватит, а что он натворил? Все вотчинники окрестные криком кричат. Крестьян от всех переманил, завел порядки басурманские — «у меня», говорит, «нет рабов, все люди вольные», — школу построил… это для смердов-то! А? В церковь так калачом его не заманишь, а на потехи дурацкие есть время: выдумал, вишь, он ратному делу холопов обучать. Царю, говорит, я ратных людей добрых должен поставить. А на деле не к тому он клонит — помыслы у него нечистые: хочет измену учинить.

— Измену?

— Да. Перво-наперво, Бориса Федоровича от царя отдалить хочет, а потом мятеж учинить, благо ратники готовые, и на его место сесть.

— Ой, верно ль?

— Лгать ли стану? Для чего он с Мстиславскими да Шуйскими спелся? Вместе с ними хотел царю просьбу подать, чтоб он, батюшка, с царицей развелся да другую жену себе взял?

— Доподлинно знаешь?

— Я ль не знаю! Вот, теперь я объездил всех вотчинников здешних, все в голос кричат: «прогнать надо еретика этого из мест наших». Составил я к царю челобитную, подписи собираю… За тем и к тебе приехал: охоча ли будешь подписать?

Василиса Фоминишна некоторое время молчала. Ей вспомнились печальные дни, полные тоской неудовлетворенной любви, вспомнился холодный отказ Марка на ее пылкое признание, вспомнилась его любовь к Тане, и злоба шевельнулась в ее сердце.

«Погубить! Досадить!» — мелькнула злобная мысль.

— Да, да… Я руку приложу к челобитной… Да, да… проговорила боярыня.

— Вот и бумажка… Чернилец бы да перышка.

— А только я крестов понаставлю по безграмотству.

— Ничего, матушка, ничего. Мы оговорочку сделаем, — говорил поп.

Лицо его сияло. Это была удача немалая: втайне он мало надеялся на согласие Василисы Фоминишны, а согласие ее было важно: вотчина ее была одною из самых значительных, и на ее имя, подписанное под челобитной, обратили бы большее внимание, чем на всякое другое.

Марк Данилович был немало изумлен, когда однажды утром во двор его усадьбы въехало несколько конных стрельцов.

— Зачем пожаловали? — спросил их ключник.

— До боярина твоего дело есть. Подь, доложи ему!

Кречет-Буйтуров и сам как раз вышел.

— Что скажете, братцы?

Стрельцы и шапок не заломили.

— Снаряжайся-ка в путь-дорогу.

— Куда да зачем?

— По указу цареву послал нас за тобой Борис Федорович.

— Да некогда мне теперь. Вот завтра разве.

— Как хошь устраивайся, а только не мешкая изволь с нами ехать: не поедешь — сильем взять тебя приказано.

Марк Данилович вздернул плечами от удивления.

— Что за притча! Делать нечего, надо ехать.

Через полчаса он уже в сопутствии стрельцов съезжал со двора. Проезжая мимо поповского дома, он заметил стоявшего на крыльце отца Макария. Поп смотрел на молодого боярина и злорадно хихикал.

«Чему он радуется?» — подумал Марк Данилович, и неясная догадка промелькнула в его голове.

— Куда ж я с вами поеду? К царю прямо? — спросил своих сопутников Марк.

— К Борису Федоровичу, — ответили ему.

Это были единственные слова, которыми он обменялся со стрельцами во время пути. Правда, он пытался разговориться с ними, но ему не отвечали. Путь до Москвы показался на этот раз боярину невыносимо долгим. Когда подъехали к палатам Годунова, он облегченно вздохнул и подумал:

«Ну, слава Богу! Хоть узнаю, в чем дело!»

Спрыгнув с коня, он направился было к крыльцу, но его остановили:

— Обожди, наперед доложить надо.

Ждать пришлось с добрый час, стоя на солнцепеке: его даже не ввели в сени. Наконец пришли за ним.

— Пожалуй в светлицу: Борис Федорович ждет.

По тону стрельцов, по обращению холопов Годунова, по долгому ожиданию у крыльца Кречет-Буйтуров догадался, что ему грозит какая-то беда. Улыбка отца Макария не выходила у него из головы. Когда он вошел в светлицу, Борис Годунов сидел, облокотись на стол.

Марк Данилович отмолился на иконы и промолвил:

— Здравствуй, Борис Федорович!

Годунов не шевельнулся, как будто не слышал: Марк прождал некоторое время и повторил громче:

— Здравствуй, Борис Федорович.

Правитель поднял на него глаза. Его взгляд был суров.

— А! Пришел, Иуда! — промолвил он.

— Иуда? — недоумевая, пробормотал Марк.

Царский шурин стукнул по столу кулаком и выпрямился во весь свой высокий рост.

— Иуда-предатель! За добро мое, за хлеб-соль мою меня предаешь. В глаза предо мной лясы точишь, а за спиной с ворогами моими в дружбу вступаешь, козни мне строишь.

— Я?!